Марья

Смородинов Руслан

– Пуста, - услышал он за спиной.

В груди у Федора екнуло, что-то закишело в голове. Он осознал, что сзади стоит Марья. Однако же, обернувшись, Федор никого не увидел.

Теперь он не сомневался, что Марья спряталась за занавеской, и, взяв свечу, направился туда.

Только он подошел, как отчетливо услышал какой-то шорох и, сглотнув несуществующую слюну, перекрестился.

Было тихо, даже слишком тихо. Лишь дрожало пламя свечи от чьего-то дыхания.

Федор отдернул занавеску и тут же отпрянул назад. Окровавленная, перед ним

стояла Марья, и голубым огнем светились глаза ее.

Он упал и при падении ударился головой о косяк. Свеча выпала из рук.

Федору пригрезилось, якобы он в бане: от каменки пар и шипение, полок романовой травой благовонит. Мовь блаженная. Замочил Федор березовый веник, хлещет себя по желтой коже - хворь выгоняет. Пришло самозабвение, запирающее боль в тайное место и не дающее ей вмешиваться в радости жизни. Да тут вдруг почувствовал Федор запах, от которого живот сводит. "Удушаюсь", - подумал он и вернулся в осознание.

Федор снова зажег свечу и подошел к нарам. Марья лежала на своем месте, и никаких признаков не было, что она вставала.

"Привиделось", - догадался Федор.

Он стащил с печи тулуп и накрыл им Марью с головой.

– Так-то лучше, - сказал он и задернул за собой занавеску.

И тут же почувствовал запах цветов, исходящий из соседней комнаты. И услышал рыдание, как будто причитала навзрыд дюжина-две плакальщиц.

Когда Федор вошел в комнату, свеча погасла, словно задул кто. Но и без ее света разглядел он стоящий на полу гроб. В белом саване, лежала в нем девушка со сложенными на груди руками. Распущенные волосы ее были свежи, а изо рта стекала тонкая струйка крови. Девушка улыбалась, но улыбка эта выражала на бледных губах скорбь и беспомощность.

Федор знал покойницу. Это была его жена, убитая им много лет назад...

Преклонив голову, он вышел из комнаты, затем достал с печи веревку и сладил петлю.

Где-то прокричал петух. И сразу же невдалеке откликнулся другой кочет фальшивым, но авторитетным голосом. Рассветало, и через сизый туман проступали очертания изб и огородов.

Еще раз убедившись, что бутыль пустая, Федор привязал конец веревки к подпорному брусу, встал на лавку и надел петлю на шею.

"Помер я давно, - подумал он, - а хочется не расставаться..."

Федор увидел, как распахнулась занавеска, прикрывавшая нары, и из-за нее вышла...

– Марья!!!...

Лавка выскочила из-под ног, и, сдавленные петлей, громко хрустнули шейные позвонки...

** ** **

С автострады доносился звук от машин, на который не хотелось отвечать. Андрей гулял по асфальту в направлении от своего дома. Ничейная собака мечтала ему понравиться и вертелась у его ног, обещая усердие.

– Уйди насовсем, - сказал ей Андрей.

Он шел посреди осени. На земле погибали листья, нанося тем самым печаль дворникам и поэтам.

Андрей вспоминал утренний разговор с женой.

"Ты без креста в голове!
– волновалась она.
– Об твою голову только гвозди выпрямлять! И как ты только живешь промежду людей? И кто тебя, такого, только на работу принял? Тебе только водителем лунохода работать..." Андрея тогда угнетала участь бесцельного мученика. Казалось, жена делала слова из какого-то мерзкого звука: "Мне всего два года жизни осталось до сорока. А ведь я хочу еще иметь детей. Вона у соседки - целых двое. А от тебя - жди от морды погоды: не то что детей, зарплаты не увидишь. Я уже три демисезона без пальта хожу!.." Андрей открыл окно, чтобы подышать свободой, затем погладил сидящего на подоконнике кота, и тот сообщил воздуху одинаковую мурлычную песню. "Ты, Андрей, стареешь с каждым вдохом. Погляди на себя в отражение. Даже разговаривать стал по-стариковски - не поймешь ни черта..." - "Не кричи в голову, она и так болит, - резонно вставил Андрей. Я ухожу, а ты ругайся внутри"...

Смеркалось. Андрей нечаянно завидовал облакам, уходящим вперед жизни и умирающим с опережением. "Неужели я живу взаправду?
– думал он.
– Или это кто пошутил?.. Да, супружничать - это не грибы в лесу собирать: тут можно заблудиться и покруче, - Андрей пустил по щеке слезу.
– Расшнуровался я что-то, вроде старого ботинка". Он шел вперед, отдаваясь сожалению.

По сторонам проходили редкие люди, появляясь и исчезая в своей озабоченности, а над землею мчался ветер, которого нельзя было ни рассмотреть, ни остановить.

"Зря жизнь живу, зря расходуюсь. Может, Бог запасную жизнь подарит, когда я в этой поумнею?.."

Из-за многоэтажки выходила густая туча, грозящая пролить на мир холодную воду. Андрей больше любил, когда сверху капали звезды, но над землею стояла сизая высота и мешала им просочиться.

Беспокойная птица летела куда-то в одиночество. Андрей вышел на чуждую его восприятию улицу. Теперь, казалось, голова у него существовала некой отдельной жизнью: в ней то и дело вставали вопросы, и нельзя их было положить обратно.

– Зачем я вырос на любовь и мучение?
– застонал Андрей звуками.

Навстречу из сумерек вышел старшина милиции. Его мозг, живущий под фуражкой, не отличался избытком борозд, а перепахать его сызнова было невозможно. Несмотря ни на что, старшине удалось сохранить от детства чистоту в середине сердца, и он торопился делать приятное для всякой живности.

Милиционер подошел к Андрею и спросил, зачем он здесь есть?

– Живу, - сказал ответ Андрей.
– Не жить страшно.

– Где живешь?

– В этой вселенской невзрачности... Иди куда-нибудь, а то у меня понятие расстраивается.

Старшина принюхался:

– А разит как! Где нализался-то?

– От меня сейчас не спиртной дух отходит, это душа растрачивается, произнес Андрей.
– Там у меня, в середке души, трещит что-то, какая-то перепонка лопается. И все внутренности пекутся насквозь, вот я их и заливаю. От меня, как от папоротника, смертью дышится. Я грустью болею, так что уходи в сторону - заражу.