Маска красной смерти
Шрифт:
— Было сложно научиться говорить Я после его смерти. Как и у детей, всегда были только МЫ. Мы хотели печенья, мы боялись темноты. «Ужасались», наверное, звучит правильнее; мы с Финном всегда были напуганы ночью. Одним из первых изобретений отца был маленький светильник в нашу комнату. Страх беспокоил Финна.
Так много историй о Финне, историй о героизме и неизменном добродушии. Но та, которую хочу поведать я, не их этих.
— Подвал был пугающим. Всюду были темные углы и места, где из земли торчали кирпичи, места, где могли выползти разные существа,
— В двенадцать лет он любил отрицать все свои страхи, и не хотел, чтобы боялась я. Мой страх перекидывался и затрагивал его. И я проводила ночи в подвале, ворочаясь с боку на бок, боясь, что из угла что-то выползет и коснется меня щупальцами или мохнатыми паучьими ногами. Я едва ли спала.
— Однажды вечером, когда я читала у одного из фонарей, Финн положил огромного белого паука мне на колени. Я не уверена, что он был таким большим, размером с монету, наверное, — вспоминая, я вздрагиваю. — Я не знаю, что он думал, я сделаю... убью его, может? Возможно, он думал, что я понимаю, что мой страх нелогичен, что паука легко убить. Но, вместо этого, я упала со стула и ударилась головой о стену. Из раны на голове пошла кровь, и затем он прижимал к ней тряпку, чтобы остановить ее, и я знаю, что ему было жаль. В течение двух месяцев после этого, он сидел около меня пока я засыпала. Иногда, когда часы уже показывали утро, он мог еще сидеть там.
Я глубоко вдыхаю, собираясь продолжить, и понимаю, что говорить больше нечего. Вместо милой истории о моем нежном брате, я показала его в дурном свете. Но Уилл смеется.
— Такие вещи часто случаются с братом и сестрой. Моя связь с Генри и Элис отличается от вашей с Финном, но, если я умру, мне не хотелось бы думать, что любой из них предпочел бы жить неполноценно из-за меня.
Он ослабляет маску на моем лице.
— И твой брат не будет возражать, если я тебя поцелую, прежде чем усну.
Он целует меня. Очень нежно, в щеку. Трагично то, что маски нет на моем лице, а он целует меня лишь в щеку.
Он возвращает мне маску. Но, когда я цепляю ее на место, он уже спит.
Я долго сижу рядом с Уиллом, пока волнения в соседней комнате не отвлекают меня. Войдя туда, я вижу, что дети улыбаются, протягивая мне рисунки, чтобы я могла полюбоваться.
Мы делим последние булочки с корицей. Их шкаф заполнен продуктами. Я улыбаюсь. Я помогла.
Элис приглашает меня вместе складывать деревянный пазл. Я не особенно хороша в пазлах, но мне нравится выражение счастья на лице Генри каждый раз, когда он кладет правильный кусочек на место.
— У меня есть игра, которая называется шахматы, — рассказываю я Элис. — У тебя получится в нее играть. В следующий раз принесу ее тебе. — Мы убрали шахматную доску, когда умер Финн.
— Это значит, что ты уйдешь, — говорит она. Я киваю. — Но если ты принесешь мне игру, значит, что ты вернешься! — Она обнимает меня так сильно, что я теряю равновесие.
Когда я помогаю, Элис с ужином, случается что-то невероятное, и Генри начинает чихать и кашлять.
— У него жар, — говорит Уилл, подталкивая Генри к кровати. — Дети иногда подхватывают подобное, такое случается. — Но его лицо бледное.
Я ставлю стул рядом с кроватью. Я ничего не могу сделать для больного ребенка, кроме как развлекать его, поэтому я провожу вечер, рассказывая Генри истории, которые мне рассказывала мать. Он сжимает мою руку в особо волнительных моментах и, в конечном счете, засыпает.
Я удивленно осознаю, что уже темно. Элис прикасается к лицу Генри по краю маски, и затем выдвигает маленькую кровать на колесиках из-под большой и ставит рядом. Уилл стоит в дверном проеме.
— Мне не стоит идти сегодня вечером домой, правда? — спрашиваю я.
Он встряхивает головой. — Я не могу отвести его вниз, только не тогда, когда он болен.
— Он поправится, — бормочу я, просто, чтобы что-то сказать. Отец повторял мне снова и снова, что Финну станет лучше. С тех пор я сомневаюсь над каждым его словом, но тогда верила ему.
— Нам нужно немного поспать, — говорит он, вручая мне еще одну из своих рубашек и указывая на подушку, которую он положил по другую сторону от Генри. Я осторожно отпускаю ручку Генри и иду переодеваться.
Истощенная, я засыпаю сразу же, как только оказываюсь в кровати.
Я просыпаюсь посреди ночи, дрожа. Отбрасываю волосы, и, несмотря на то, что в комнате холодно, я вся в каплях пота. Единственная вещь, о которой я могу думать, это серебряный шприц Элиота. Забвение. Во рту сухо, но у Уилла в квартире нет алкоголя. Я не искала; я просто заметила это, когда рассматривала еду в кладовой.
Уилл и дети спят. Я пытаюсь игнорировать слезы, бегущие вниз по моему лицу, и прижимаюсь лицом в запасную подушку Уилла.
Я разворачиваю подушку и лежу, наблюдая за Генри. Не раньше, чем утренний свет пробивается в неприкрытое окно, я понимаю, что у него больше нет жара.
— Я говорил тебе, что дети иногда подхватывают подобное, — говорит Уилл, когда просыпается. — Болезни не всегда фатальны.
Генри открывает глаза и моргает, вероятно, думая, почему мы на него смотрим. Уилл оборачивается, чтобы достать что-то для Элис из шкафа. Его рубашка не заправлена и наполовину расстегнута, и свет играет на его татуировках.
Многие парни из Клуба Распущенности имеют татуировки, но я никогда не видела их так много. Хочу прикоснуться к ним.
— Я хотела спросить тебя об этом, — говорю я.
Генри потягивается, слазит с кровати и идет на кухню, чтобы присоединиться к сестре. Уилл бросает на меня стеснительный взгляд, так отличающийся от того, как он смотрел на меня в полумраке Клуба Распущенности.
— Я говорил тебе, что ошивался на Районе Распущенности только потому, что мне нравятся девушки в рваных платьях и с неестественным цветом волос.