Шрифт:
Amzin
Рассказ был поставлен вне конкурса на "Предгорье". Увы-ах.
МАСТЕР
– Это не пойдёт, - сказал редактор и сел на стул.
Анискин посмотрел на него с пожеланием вечного счастья.
Если бы взвод солдат пришёл сейчас в кабинет и указал Анискину на стену, у которой того будут расстреливать, это было б лучше.
– Семён...Иванович, - выдохнул он, вспомнив полное имя, - три месяца.
Работы.
Редактор нахмурился. Анискину почудилось даже, что редактор всё знает о трёх месяцах и двух неделях,
– Hе пойдёт, Анискин, - сказал редактор скучным голосом.
– Интрига есть.
Главгерой - потрясающей силы, потрясающей! Анискин, вы скажите только вы хотели бы быть таким, каков ваш главгерой?
Hе помнил Анискин никакого главгероя.
– "Он потянул блондинку на себя и обратно", - зачитал редактор. "Крысин метался по тамбуру, ища удобное для оправки место". Ещё?
Телевизора у меня нет, подумал Анискин. А после этого прокола - и не будет, наверное, никогда. Пить воду, питаться бульонами, одеваться в рвань.
– Вы же неплохо писали, Анискин, - сказал редактор и вздохнул. Голубчик, я даю вам шанс. Эта гадость пусть останется у нас, мы её берём условно. А вам даём заказ. Пойдёт под вашим именем. Если хотя бы чуть лучше этого - оплатим вдвойне. Объём - повесть.
– Сроки?
– Анискина колотило.
– Сроки...Официально - неделя, неофициально - как обычно, вчера. Вам всё понятно?
Анискин вздохнул.
– Всё. О чём писать?
– А о чём хотите. Только, знаете ли, позабористей, позабористей, так, редактор заглянул ему в глаза, - чтобы талант почувствовался.
Анискин тяжело встал и, постепенно убыстряя шаг, выскочил за дверь, потом на лестницу, пулей вылетел на улицу; пятнадцать его обычных минут от дома до редакции превратились в одну, и он, скребя-скрежеща ключом в замочной скважине, вошёл в квартиру.
Три минуты.
Зелёные обои на стенах.
Плотные шторы - опущены.
По случаю искусственных сумерек включен свет.
Чашка. Чай. Заварить.
Руки у Анискина тряслись, а душа требовала признания.
Чтобы талант почувствовался.
Он задумался, и, неожиданно улыбнувшись, поскакал в самую глубь комнаты.
Пятнадцать минут.
Бережно вытащил из пыльной коробки печатную машинку. Мрачно покосился на компьютер. Чтобы талант почувствовался.
Вытащил пачку бумаги. Заправил первый лист. Hе выдержал, вскочил, сделал пару бутербродов, и вернулся.
Чтобы талант почувствовался.
Машинка работала на удивление мягко, хотя ей было уже много лет. Он обнаружил, что руки сразу легли на десятипальцевые позиции, и приготовился задать талантливого жару.
Талантливый жар не шёл. Двадцать пять минут.
О чём можно написать?
Он впервые за несколько лет прислушался к себе, и обнаружил какую-то кромку, рваную рану, которую он никогда не пробовал лечить. Он стоял по одну сторону рваной раны, а по другую сторону бесновался редактор.
Чтобы талант почувствовался.
Полчаса. Памяти унылого главреда? Почему пошлость всегда лезет в голову тогда, когда она не нужна?
Hа улице что-то жахнуло. Петарды. К чёрту.
И в какой-то момент он обнаружил, что уже несколько минут набирает текст, и даже следит за расстановкой знаков препинания, что молодому литератору было совсем не свойственно.
Первый абзац начинался так:
"Сумрачный, навсегда сломанный нос бомбардировщика задрался вверх, и Кашалот крикнул по внутренней связи, эй, мальки, глядите, как Косорукий три маха делает, а потом они вышли из зоны наблюдения, и только какое-то чувство заставило их взглянуть вниз", а заканчивался так: "и он спросил, открыты ли бомболюки, а бомболюки давно были открыты, и они осеменили эту землю, и через пару сотен мгновений на ней расцвели пышным цветом первые горячие бутоны, и пошла ударная волна".
– Ой, - сказал Анискин.
Как из меня попёрло военным патриотизмом, однако. Он улыбнулся, и представил себе главного редактора. К извечной его ненависти примешалось ещё какое-то чувство, и оно заставило его вздохнуть, и обрушиться на кривой, рождавшийся в муках текст.
"- А пахнет тут напалмом, вот и весь сказ, - буркнул Косорукий, и уложил последнюю серию прямо на рабочий посёлок, очень кстати она пришлась - не по просёлку и мосту, а как раз по заводику и жилому кварталу"
Отточие. Глава.
"Распахнул дверь, и вышел, шатаясь, на свободу. Hа свободу-мать. Был он бледен и худощав, и комбинезон оказался не впору, и горячий, неживой, необычный суховей ударил ему в лицо, окружил его, возлежал у ног его, и по улице неслась пыль вперемешку с прахом, а дома стояли уже абы как - труба мусоропровода вместе с каркасом, и провалившиеся перекрытия внизу кучей опилок; вскипевшая вонь вылезла маленькими озёрами и лужицами, чёрными глазами смотрела в небо; и лежали люди, а где-то ему даже показалось движение, но он сразу же забыл о нём, потому что взглянул на дымное красное небо с дымным красным солнцем и медленными всполохами".
Анискин перевёл дух. Это же не коммерческий формат. Этого не примут. Потом взглянул на машинку, продолжил:
"И у них тоже было всё хорошо, потому что Кашалота-Ванечку они похоронили в первые несколько дней; отыскали, выйдя из этого душного подземелья, и похоронили, аэродром им очень пригодился, но они все вместе с малышом поместились в самолёте, и ещё был ими обнаружен склад продуктов и дозиметр, и местность оказалась на редкость чистой, если не считать воды".
"Радио, конечно, ни у кого не было, да и невозможно ничего поймать - не работает, так, кто-то иногда шатается мимо аэродрома, его окликнут, расспросят о том, как на юге, как на севере, да и уложат выстрелом прямо в глаз. И то - мясо".