Мастера и шедевры. Том 2
Шрифт:
Однако, может быть, предчувствие беды томило мастера. Друзья его вспоминали:
«Становясь старше, он делался постепенно задумчивее и молчаливее. Иногда он целыми часами просиживал с нами, не говоря ни слова».
… Казалось, живописец вспоминал страницы юности…
… Андрей очнулся.
Седые сумерки лезли в крохотное оконце с треснувшим пыльным стеклом. В убогой избе было тихо.
Густо пахло олифой. Где-то за печью поскрипывал сверчок. С утра мальчишка левкасил доски, тер краску, намаялся и задремал на куче тряпья.
Ему приснился дивный синий
Лепетала листва осин, о чем-то шептали березы.
Долго-долго брел он по сиреневой стежке.
Вот и опушка.
Андрюша устало опустился в голубую мягкую траву.
По раздольному лугу бродили красные и розовые кони с пышными гривами. Высоко в золотом небе звенел невидимый жаворонок, послушные его вольной песне неспешно скользили по небосводу легкие облачка.
Летний теплый ветер приносил душный запах полевых цветов. Но вот крыло большой сизой тучи закрыло солнце.
Набежала тень, и тогда парнишка различил высокую фигуру женщины в белом платье, будто выплывающую из жаркого марева.
Он вмиг узнал свою мать Пелагею Ивановну.
Гордая голова, увенчанная тяжелой русой косой. Темный румянец на острых скулах, светлый блеск прозрачных глаз.
«Но ведь она умерла», — подумал Андрей.
Через мгновение горячая ладонь коснулась его влажной, заплаканной щеки.
«Сынок, — прошептала мать, — не ленись, береги братца».
Солнце выскользнуло из-за черной тучи, и Пелагея Ивановна исчезла, словно растворилась в серебристом сиянии…
За окошком сыпал нудный мелкий дождик. На душе мальчишки было одиноко, тоскливо. Беспросветная злая нищета ютилась рядом.
Радужный сказочный сон ушел.
Еще страшнее и унылее предстали будни.
«А ведь покойники к непогоде снятся», — вспомнились бабушкины слова.
Сирота грустно вздохнул, протер глаза и стал собирать подсохшие загрунтованные левкасом доски. Прикрыл холстиной краскотерку, бутылки с олифой, кульки с сухими белилами, охрой.
Дверь внезапно скрипнула.
В избу шагнул молодой мужчина. С широких полей его поярковой шляпы стекали капли воды. Они струились по мокрому, накинутому на плечи плащу.
Вместе с пришельцем в дом ворвался свежий сырой воздух.
— Тезка, — сказал Андрей Харлампиевич Преображенский, и на его бородатом лице засияла добрая улыбка, — пора собираться в путь. Завтра едем учиться в Москву. Сложи вещи, заверни рисунки.
Дождь прошел.
Вечерняя заря пробила хмару, и закатный розовый луч влетел в старую избу.
Зарделась кособокая печь, замерцали оклады икон.
Засветились листы рисунков Андрея Рябушкина, приколотые к рассохшимся бревенчатым стенам.
Сборы были недолги.
На другой день Андрей Рябушкин получил драгоценную бумагу из волостного управления. Она гласила:
«1875 г. Августа 16 дано сие Тамбовской губернии Борисоглебского уезда мальчику села Станичной слободы Андрею Петрову Рябушкину в том, что он уволен для поступления в воспитанники какого-либо художественного заведения, где только может быть принят к изучению художественному искусству… Рожден от государственного
Небольшой баул, папка с набросками — и четырнадцатилетний юнец отправляется со своим покровителем в Москву.
Андрей Преображенский, тогда начинающий художник, уже несколько лет исподволь наблюдал за талантливым Андрейкой, который на его глазах помогал отцу, самоучке-живописцу, был трудолюбив, застенчив, очень музыкален, а главное, много и весьма по-своему рисовал с натуры.
Надо заметить, что Андрей Харлампиевич потом всю жизнь, чем мог, способствовал Андрею Рябушкину.
Порою их дружба охладевала, но Преображенский был верен своему подопечному до самого конца и сыграл в его судьбе роль немаловажную. Мы встретимся с ним еще раз почти через тридцать лет. Но об этом позже…
Московская улица XVII века в праздничный день.
Просторный конференц-зал санкт-петербургской Академии художеств. Прозрачный жемчужный свет струится в огромные окна, бросая холодные блики на янтарный до блеска начищенный паркет.
Зал безлюден.
Вразброс расставлены старинные стулья красного дерева. Длинный полированный стол с богатой инкрустацией гол. Лишь одинокие листки бумаги, кем-то забытые.
Только массивные бронзовые пепельницы, полные окурков, да запах табака напоминают о том, что всего полчаса тому назад здесь было людно, шли споры, решались судьбы людей.
Убеленные сединами маститые академики, профессора порою неторопливо и важно, иногда запальчиво, а в редких случаях горячо, до крика обсуждали полотна, представленные на соискание золотых, серебряных медалей.
У окна — скромно одетый молодой человек в глубоком раздумье застыл, держась за спинку стула.
Это был Андрей Рябушкин.
Он остался незаметно в помещении после шумных дебатов, вызванных его картиной.
Уже добрый старик сторож дважды ворчливо спрашивал, когда можно убирать зало и запирать дверь, а он все глядел и глядел на зыбкую рябь у гранитной набережной, на застывших немых каменных сфинксов у входа в Академию.
Величественный Петербург простерся на берегах Невы.
Широкий разлет реки, обрамленный дворцами, венчал купол Исаакиевского собора.
На лестнице, спускающейся к воде, толпилась молодежь.
На душе у Андрея было грустно. Вот и окончились незаметно пятнадцать лет учения.
Сперва Москва. Училище живописи, ваяния и зодчества.
Мудрый Василий Григорьевич Перов. Его неторопливые советы, доброта, которую он так щедро проявил к нему, крестьянскому мальчишке-сироте. Не забыть его гостеприимный дом и такие желанные вкусные обеды, о которых потом мечтал нудные несытные недели.