Мастера русского стихотворного перевода. Том 1

Пушкин Александр Сергеевич

К. К. Павлова

Из шотландских народных баллад

257. Эдвард

«Как грустно ты главу склонил, Эдвард! Эдвард! Как грустно ты главу склонил, И как твой меч красён! — О!» — «Я сокола мечом убил, Матерь! матерь! Я сокола мечом убил; Такого нет, как он! — О!» «Не сокол меч окровенил, Эдвард! Эдвард! Не сокол меч окровенил, Не тем ты сокрушен. — О!» — «Коня я своего убил, Матерь! матерь! Коня я своего убил, А верный конь был он! — О!» «Твой конь уже был стар и хил, Эдвард! Эдвард! Твой конь уже был стар и хил, О чем бы так тужить? — О!» — «Отца я своего убил, Матерь! матерь! Отца я своего убил: Мне горько, горько жить! — О!» «И чем теперь, скажи же мне, Эдвард! Эдвард! И чем теперь, скажи же мне, Искупишь грех ты свой? — О!» — «Скитаться буду по земле. Матерь! матерь! Скитаться

буду по земле, Покину край родной! — О!» «И кем же будет сохранен, Эдвард! Эдвард! И кем же будет сохранен Здесь твой богатый дом? — О!» — «Опустевай и рушись он, Матерь! матерь! Опустевай и рушись он! Уж не бывать мне в нем. — О!» «И с кем же ты оставишь тут, Эдвард! Эдвард! И с кем же ты оставишь тут Жену, детей своих? — О!» — «Пусть пo миру они пойдут, Матерь! матерь! Пусть пo миру они пойдут; Навек покину их. — О!» «А мне, в замену всех утрат, Эдвард! Эдвард! А мне, в замену всех утрат, Что даст любовь твоя? — О!» — «Проклятие тебе и ад, Матерь! матерь! Проклятие тебе и ад! Тебя послушал я! — О!» <1839>

Вальтер Скотт

258. Песня

Красив Бригнала брег крутой, И зелен лес кругом; Цветы над быстрою рекой Раскинуты ковром. Вдоль замка Дальтон на коне Я ехал не спеша; Навстречу пела с башни мне Красавица-душа: «Красив Бригнала брег крутой, И зелен лес кругом; Мне с другом там приют лесной Милей, чем царский дом». «Ты хочешь, дева, быть моей, Забыть свой род и сан; Но прежде разгадать сумей, Какой мне жребий дан. И если скажешь мне, любя, Загадки слово ты, — Приму в дубраве я тебя Царицей красоты». Она поет: «Свеж брег крутой, И зелен лес кругом; Мне с другом там приют лесной Милей, чем царский дом. Со звонким рогом в кушаке Ты скачешь чрез поля; Ты, знать, в дубраве на реке Лесничий короля?» «Лесничий зоркий короля В свой рог трубит с утра; Но как покрыта мглой земля, То мнe трубить пора». Она поет: «Свеж брег крутой, И зелен лес кругом, Хочу царицею лесной Жить с другом там вдвоем. На быстроногом рысаке, Как ратник, ты готов, С мечом в ножнах, с ружьем в руке, На барабанный зов». «Нейду на барабанный зов, Нейду на трубный звук; Но как зовут нас крики сов, Мы все готовы вдруг. И свеж Бригнала брег крутой, И зелен лес кругом, Но деве смелой лишь со мной Царить в лесу моем. О дева! друг недобрый я! Глухих пустынь жилец; Безвестна будет жизнь моя, Безвестен мой конец! Как мы сойдемся, гости тьмы, То должно нам, поверь, Забыть, чтo прежде были мы, Забыть, чтo мы теперь». Но свеж Бригнала брег крутой, И зелен лес кругом, И пышно блещут над рекой Цветы живым ковром. <1840>

Фридрих Рюккерт

259. Пойми любовь

Пойми любовь! Ищи во взорах милой Небесных благ, а не земных страстей, Чтобы святой душа окрепла силой И не погас бы луч звезды твоей! Пойми любовь! Найди в очах прекрасной Не огнь пылающий, но мирный свет, Чтоб он тебе служил лампадой ясной, А не спалил бы жизнь твою, поэт. Пойми любовь! Восторгами любезной Ты не окуй себя, но окрыли, Чтоб гостем был обители надзвездной, А не рабом обманчивой земли. <1839>

Генрих Гейне

260. Лорелея

И горюя, и тоскуя, Чем мечты мои полны? Позабыть всё не могу я Небылицу старины. Тихо Реин протекает, Вечер светел и без туч, И блестит, и догорает На утесах солнца луч. Села на скалу крутую Дева, вся облита им; Чешет косу золотую, Чешет гребнем золотым. Чешет косу золотую И поет при блеске вод Песню, словно неземную, Песню дивную поет. И пловец, тоскою страстной Поражен и упоен, Не глядит на путь опасный: Только деву видит он. Скоро волны, свирепея, Разобьют челнок с пловцом; И певица Лорелея Виновата будет в том. <1839>

Фердинанд Фрейлиграт

261. Гробовщики

«Прискорбное дело ведется к концу, На этой постеле лежать мертвецу!» — «Эх, брат, а тебе что? Твоя ли беда? Дешевая, знать, твои слезы вода». — «Нет! право, берет поневоле озноб: Приходится первый ведь делать мне гроб!» — «Последний ли, первый ли, — равны они; На, выпей-ка чарку да песнь затяни. Да доски сюда принеси ты в сарай, Пилой распили их, рубанком строгай; Прилаживай доску к доске ты живей, Да черным суконцем, как должно, обей. Да стружки потом подбери ты с земли, Да ими сосновое дно устели, Чтоб в гробе — такое поверье

у нас — На стружках отжившая плоть улеглась. Внесешь гроб ты завтра к покойнику в дом; Положат, накроют — и дело с концом». — «Готовлю я доски, и мерю я их, Но дум не могу пересилить своих; Строгает рубанок, и ходит пила, Но мутны глаза, и рука тяжела. Смотрю, чтоб к доске приходилась доска, Но в сердце томление, в сердце тоска. Прискорбное дело ведется к концу, На этой постеле лежать мертвецу!» 1855

Виктор Гюго

262. Видение

Увидел ангела в стемневшей я лазури: Смирял его полет тревогу волн и бури. «Что ищешь, ангел, ты в безрадостном краю?» Он отвечал: «Иду я душу взять твою». И грустно на меня смотрел он женским ликом. И страшно стало мне; я вскрикнул слабым криком: «Какой настал мне час? что станется со мной?» Безмолвный он стоял. Сгущался мрак ночной. «Скажи, — дрожащее я выговорил слово,— Взяв душу, с ней куда, средь мира ты какого Отсюда улетишь?» Он продолжал молчать. «Пришлец неведомый! — воскликнул я опять, — Ты смерть ли, или жизнь? Конец или начало?» И ночи всё темней спускалось покрывало, И ангел мрачен стал и молвил: «Я любовь!» И краше радости на сумрачную бровь Печать тоски легла — и тихого всесилья, И звезд я видел блеск сквозь трепетные крылья. <1858>

С. Ф. Дуров

Огюст Барбье

263. Дант

О старый гибеллин! когда передо мной Случайно вижу я холодный образ твой, Ваятеля рукой иссеченный искусно, — Как на сердце моем и сладостно и грустно… Поэт! В твоих чертах заметен явный след Святого гения и многолетних бед!.. Под узкой шапочкой, скрывающей седины, Не горе ль провело на лбу твоем морщины? Скажи, не оттого ль ты губы крепко сжал, Что граждан бичевать проклятых ты устал? А эта горькая в устах твоих усмешка Не над людьми ли, Дант? Презренье и насмешка Тебе идут к лицу. Ты родился, певец, В стране несчастливой. Терновый свой венец Еще на утре дней, в начале славной жизни, На долю принял ты из рук своей отчизны. Ты видел, как и мы, на отческих полях Людей, погрязнувших в кровавых мятежах; Ты был свидетелем, как гибнули семейства Игралищем судьбы и жертвами злодейства; Ты с ужасом взирал, как честный гражданин На плахе погибал. Печальный ряд картин В теченье многих лет вился перед тобою. Ты слышал, как народ, увлекшися мечтою, Кидал на ветер всё, что в нас святого есть, — Любовь к отечеству, свободу, веру, честь. О Дант, кто жизнь твою умел прочесть, как повесть, Тот может понимать твою святую горесть, Тот может разгадать и видеть — отчего Лицо твое, певец, бесцветно и мертво, Зачем глаза твои исполнены презреньем, Зачем твои стихи, блистая вдохновеньем, Богатые умом, и чувством, и мечтой, Таят во глубине какой-то яд живой. Художник! ты писал историю отчизны; Ты людям выставлял картину буйной жизни С такою силою и верностью такой, Что дети, встретившись на улице с тобой, Не смея на тебя поднять, бывало, взгляда, Шептали: «Это Дант, вернувшийся из ада!..» 1843

264.

Как больно видеть мне повсюду свою горесть, Читать, всегда читать одну и ту же повесть, Глядеть на небеса и видеть тучи в них, Морщины замечать на лицах молодых. Блажен, кому дано на часть другое чувство, Кто с лучшей стороны взирает на искусство! Увы, я знаю сам, что если б на пути Я музу светлую случайно мог найти — Дитя в шестнадцать лет, с кудрями золотыми, С очами влажными и ярко-голубыми, — Тогда бы я любил цветущие долины, Кудрявые леса, высоких гор вершины; Тогда бы, кажется, живая песнь моя Была светла, как день, игрива, как струя. Но каждому своя назначена дорога, Различные дары приемлем мы от бога: Один несет цветы, другой несет ярмо. На всяком существе лежит свое клеймо. Покорность — наш удел. Неволей или волей, Должны мы следовать за тайной нашей долей, Должны, склонясь во прах, покорствовать во всем, Чего преодолеть не станет сил ни в ком. От детства мой удел был горек. В вихре света Я, словно врач, хожу по койкам лазарета, Снимая с раненых покровы их долой, Чтоб язвы гнойные ощупывать рукой… 1844

265. Смех

1

Мы всё утратили, всё, даже смех радушный С его веселостью и лаской простодушной, — Тот смех, который встарь, бывало, у отцов, Из сердца вырвавшись, гремел среди пиров. Его уж нет теперь, веселого собрата: Он скрылся от людей, и скрылся без возврата… А был он, этот смех, когда-то добрый кум! Наш смех теперешний — не более как шум, Как вопль, исторгнутый знобящей лихорадкой, Рот искажающий язвительною складкой. Прощайте ж навсегда, и песни, и любовь, Вино и громкий смех, — вы не вернетесь вновь! В наш век нет юношей румяных и веселых, Во славу красоте дурачиться готовых; Нет откровенности, бывалой в старину, — При всех поцеловать не смеет муж жену; Шутливому словцу дивятся, словно чуду; Зато цинизм теперь господствует повсюду, Желчь льется с языка обильною струей, Насмешка подлая шипит над нищетой, Повсюду, как в аду, у нас зубовный скрежет: Смех не смешит людей — нет, он теперь их режет…

2

О смех! Чтоб к нам прийти с наморщенным челом, Каким доселе ты кровавым шел путем? Твой голос издавна там слышался, бывало, Где всё в развалинах дымилось и пылало… Он резко пробегал над нивой золотой, Когда по ней толпу водили на разбой; На стенах городских, нежданно, без причины, Он слышался сквозь стук ударов гильотины; Он часто заглушал и стон и громкий плач, Когда за клок волос тряс голову палач… Вольтер, едва живой, но полный страшной силы, Прощаясь с жизнию, смеялся у могилы, — И этот смех его, как молот роковой, В основах потрясал общественный наш строй. С тех пор под тяжестью язвительного смеха Ничто прекрасное не жди у нас успеха!