Мать-мачеха
Шрифт:
Значит, все слышно было за перегородкой, потому что, как только заговорили, наконец, про каникулы, так и появилась песенная старушка.
— Сашенька такой бледненький, такой слабенький, такой нежненький. Может, взяли бы вы его на каникулы в деревню? Да если бы молочка ему по одной кружечке в день. И воздух там и движение. Скажите, движение в вашей деревне может быть?
— Движения в нашей деревне хоть отбавляй. Тоже хорошо дрова колоть на морозе. А то и пилить. Что нам? Возьмем пилу. Каждый день часа по два.
— А молочко?
— И молоко. Хочет коровье,
— Что вы, что вы! — серебристо задребезжала старушка. — Ему бы одну только кружечку. Много он не выпьет. Он ведь у меня маленький, нежный. И дрова… Если по два часа пилить, для него многовато будет. Вы уж лучше прогулочку.
Для Дмитрия еще и тот был соблазн, что там, в деревне, исподволь легче будет поговорить о надвигающемся.
Зимняя дорога до Самойлова оказалась нелегкой для Саши, одетого в демисезонное пальтишко (хоть и на толстый свитер) и обутого в кожаные сапоги.
В районном центре, как заранее списались, Василий Васильевич Золушкин дожидался в чайной. Лошаденка, запряженная в сани, мирно похрустывала клевером, хоть бы сейчас и ехать, тем более что Василий Васильевич принял уж свою противоморозную порцию. Но и студентам после открытого грузовика опасно было бы не погреться.
В чайной уютно казалось из-за тепла. Поели без особого аппетита: кусочек обвянувшей селедки на ломтике черного хлебца, жидкая крупяная похлебка с красными томатными звездочками, слипшаяся вермишель с куском свиного вареного жира, впрочем уже подостывшего. Вилки толстые, шершавые, пористые. Почти все с отломанными рожками — вместо четырех три или два, — поотломали при открывании бутылок.
Всегда бывало так, что после Москвы Дмитрий сразу замечал вопиющую разницу, вплоть до шершавых ложек из алюминия. Но потом, на второй, на третий день, ничего не бросалось в глаза. Принималось за должное.
Саша хихикнул, когда поверх пальто пришлось натянуть тяжелую овчинную одежину. У запасливого Василия Васильевича каждому нашлось по тулупу. В валенки Саша переобулся с видимым удовольствием. Завернувшись в тулупы, завалились в розвальни на клевер. Василий Васильевич примостился в передке, и вот уж скрипнуло под санями на повороте.
Теперь каждый сам по себе, со своими грезами.
Василий Васильевич, наверно, думал о том, как бы скорее доехать до теплой постели. Впрочем, кто знает? Ведь и у него была молодость. В то время в селе водили еще хороводы по триста человек в круг. И одежда была другая. Картузы, сапоги, поддевки. Летом — красные рубахи под поясок. Девушки в длинных платьях, как все одно царицы, или, еще лучше, — в вышитых сарафанах. Песни знают, куда тебе хор Пятницкого. Паша его с соседкой Марьей, если, бывало, начнут выводить на два голоса протяжное — не наслушаешься. Куда-то все подевалось. Нынешние девки частят частушки. Прислушаешься — ни складу, ни ладу. Да и девок-то вовсе не осталось. Разъехались кто куда.
Иль, может быть, вспоминал старик своего Разбойника, вороного жеребца. И как, бывало, захочешь куда-нибудь поехать, садись и поезжай. Вчера пришлось к бригадиру с бутылкой
Дмитрий грезил о своем и по-своему. Собственно, он не грезил и тем более не дремал, а все время ожесточенно спорил.
Как и предупреждала Энгельсина, у нее в доме Дмитрий стал встречаться с людьми разными и любопытными. Нельзя сказать, чтобы разговоры ходили там все время по краешку, нет, все больше о музыке, о поэзии, о том, какие были руки у Венеры, или о том, что в искусстве должна быть недосказанность и что будто бы в этом именно основная сила искусства. Лаокоон, например, удушаемый змеями, не кричит. Но сейчас вот, через секунду крикнет. От этого происходит динамика. Мы видим не только то, что есть, но и то, что будет.
Иногда затевался спор, и Дмитрий, оказавшийся самозабвенным спорщиком, очертя голову бросался навстречу стройным и сомкнутым рядам беспощадных доводов умудренных филологов и эстетов. Самые лучшие доводы приходили к нему потом, несколько часов спустя, когда он оставался один. Кажется, называется это лестничным остроумием. Вошло в обыкновение, что Дмитрий, придя от Энгельсины, еще три дня продолжал спорить про себя и тут оказывался победителем. Скорее всего потому, что в этом «лестничном» споре противники его не могли возразить и отпарировать.
Приходил полуненормальный математик из университета, по имени Валик, бледный, синенький, как бы изнуренный. Математик-то математик, однако сочиняющий стишки. Говорил он всегда длинно и запутанно, с бесконечными «Э-э… м-м… э-э…» В горячем споре никак нельзя было дотерпеть, когда он кончит свою тянучку:
— М-м… конечно… Э-э… в чисто утилитарном смысле слова… м-м… с точки зрения… э-э… прикладного, так сказать… э-э… так сказать, м-м… не к быту, так сказать, прикладного… э-э… а к общественному… э-э… или точнее… м-м… искусства… э-э… прикладного к политическому… э-э… Эти стихи никчемны… м-м… или, категоричнее, вредны. Э-э… Цветок, э-э… в казарме, так сказать… э-э… Как бы это сказать… м-м… м-может непроизвольно… э-э… размягчить… э-э… сердце… м-м… солдата.
«Эстет» (потому что изучал эстетику) Виктор Столешников, терпеливо дослушав подобную тираду, бросался в бой:
— Да пойми же, что нельзя жить в обществе и быть свободным от общества.
Но тут начиналась новая тирада Валика, и спорщики сникали, зная, что это надолго.
Этот самый Виктор Столешников однажды поставил перед Дмитрием вопрос ребром:
— Представь себе следующую картину. Небольшая сначала группа людей, убежденных в своей правоте и в правильности выбранной ими дороги, повела большую группу, прямо-таки массу людей, к теплу и свету. Ну, как это было с Данко. Помнишь? Осветил и повел через глухие дебри.