Мать
Шрифт:
– Великая подлость!
– сказал Милослав, и человек в форме, покосившись на него, сочувственно кивнул.
Когда поезд медленно двинулся вдоль платформы, мать крепко сжала губы и отвернулась.
Вытащенные из вагона чемоданы сиротливо стояли рядышком на опустевшей платформе.
– Обратный поезд будет через четыре часа двадцать минут, - сказал старший человек в форме.
– Вы можете отдохнуть у меня в доме. Вот он, рядом со станцией. Моя жена будет очень счастлива.
– Мой дом тоже
– Нет, мне бы лучше сейчас одной побыть, - тихо проговорила мать.
– Я тут посижу... Что это за параграф 96, кажется, так вы сказали?
Старший пожал плечами с корректным презрением пограничного работника, привыкшего не вмешиваться в чужие дела:
– У них теперь введен параграф 96, это параграф о "нежелательных иностранцах".
– Понимаю. Да. И мои сыновья теперь "нежелательные иностранцы"... Я теперь понимаю.
Она встала, спустилась по ступенькам и пошла по дорожке в сторону от станции.
Тревожный весенний ветерок шевелил волосы на лбу, земля под ногами еще не просохла, и на матовых стебельках и листьях травы застыли капельки чистой росы. Осыпавшийся цвет, белый и розовый, лежал на земле под белыми стволами фруктовых деревьев.
Она шла быстро, стараясь подальше отойти от людей. Наконец, когда ей показалось, что она совсем одна в поле, она сказала вслух:
– Гадко!.. Как это гадко!
– и заплакала от обиды. Не за себя, а за тех троих солдат-воинов, которые остались для нее навсегда ее мальчиками в кожаных шлемах и стальных касках. Ей казалось, что их оскорбляли эти подлые, казенные слова о "нежелательных иностранцах"...
– Пани...
– услышала она позади извиняющийся, полный огорчения голос Милослава.
– Гадко мне!
– с тоской сказала мать.
– О, как гадко!
– с отвращением подтвердил Милослав и, мягко взяв ее под руку, повел, незаметно стараясь заставить идти помедленней.
Они потихоньку прошли по тропинке через все поле и начали подниматься на зеленый, поросший травой холм.
– Вот тут можно немного посидеть, если вы устали, - сказал Милослав, и через открытую калитку они вошли на кладбище.
Негустая тень от деревьев, покрытых мелкой весенней листвой, колеблющимися пятнами лежала на крестах и каменных урнах с наброшенными на них траурными покрывалами. Монотонно позвякивал колокол костела, невидимого за деревьями.
Около старой железной ограды они сели на скамеечку под деревом, в ветвях которого шумно щебетали и перелетали с места на место птицы.
Несколько фигур в черном, большею частью женских, неторопливо поодиночке расходились по заросшим травой дорожкам, каждая направляясь к своему уголку.
Немного в стороне, на поляне, сквозь листву просвечивал каменный обелиск, стоявший отдельно.
Женщина, рассаживавшая кустики анютиных глазок в маленькой ограде, закончив свою работу, поднялась на ноги. В ее испачканных землей руках было три кустика фиолетовых бархатистых цветов. Осторожно прижимая их к груди, чтоб не осыпалась с корней земля, она пошла на поляну и там, став опять на колени, любовно и тщательно вкопала их в землю.
– Куда это все несут цветы, Милослав?
– довольно безучастно спросила немного погодя мать.
Милослав следил глазами за двумя стариками, вероятно мужем и женой. Поддерживая друг друга, они медленно прошли за деревьями, бережно неся по нескольку белых нарциссов на тонких стебельках.
– Что ж! Пойдемте!
– сказал Милослав и взял мать под руку.
Около ворот, где остановилась большая машина вроде автобуса, послышалось множество оживленных, очень молодых голосов. Переговариваясь вполголоса, несколько десятков молодых людей обогнали Милослава и Марию Федоровну.
Когда они вышли на поляну, молодежь уже стояла молча, окружив каменный обелиск с пятиконечной звездой на верхушке. Юноши были без шапок. Две девушки в светлых платьях заботливо раскладывали букеты цветов. Постояв в молчании, юноши и девушки двинулись к выходу, потом на полдороге негромко заговорили и, выйдя из ограды кладбища, шумно стали рассаживаться в машине.
Мать подошла к обелиску. Три имени были выбиты на камне:
Гвардии лейтенант Шаповалов В.
Гвардии рядовой Габриэлян С.
Наташа, санинструктор.
Железная цепь на столбиках огораживала небольшой квадрат у подножья, устланный свежими цветами. Немного дальше виднелись вчерашние и, вероятно, еще более ранние цветы.
Двое стариков, таких дряхлых, что никак нельзя было понять, кто из них кого поддерживает, только теперь добрались своими шаркающими шажками до поляны и, выбрав свободное место, с трудом нагибаясь, сложили в сторонке от более ярких и пышных цветов свои нарциссы на длинных стебельках.
– Ну вот, опять плакать?
– Милослав укоризненно покачал головой.
Не отвечая, мать смотрела на старичков чехов, на полузавядшие и совсем свежие цветы.
– Что сегодня за день, Милослав?
– спросила она наконец.
– Просто воскресенье, пани. Только плакать не следует.
– Это совсем другие слезы. Сердце оттаяло, вот и все. Какой хороший народ, Милослав!
– Ну-ну... Немало есть еще народов на этом свете, что умеют не забывать великого долга братской благодарности. И наш-то как раз не из тех, кто забывает. Нет!
1950