Шрифт:
15 февраля 1920 г.
Дорогая Оливет!
Прости, что не выдержал, и написал тебе это письмо. Просто прошло уже пять лет с тех пор, как ты оставила меня одного на этой проклятой всеми богами земле, уехав... Вроде бы в Бостон, да же? С этим чернявым художником Уиксли, которому стоило едва сверкнуть своей белоснежной улыбкой на вечеринке декадентов, куда были приглашены многие из нашего круга - и мы в том числе; стоило показать свой новенький чёрный "Пежо" - и вот ты уже позируешь ему обнажённой натурой, пока он малюет тебя на своих банально-откровенных полотнах, а после исчезаешь бесследно, не оставив даже записки - исчезаешь в Бостоне, да! Вместе с этим ублюдком Уиксли! Новая Англия куда лучше Старой, и уж тем более лучше этой опостылевшей земли, на которой я вынужден находится. Глазго, старый добрый чёртов Глазго!
Я разволновался, но не бери это в голову. Просто я скучаю, чертовски скучаю по тебе. Знаешь, недавно я словно проснулся. С удивлением для себя я открыл, что снимаю комнату под чердаком в одном из тех старых домов на Хилл-стрит, что очаровывают своим запущенным и ветхим видом снаружи, равно как и пыльными углами и испещрёнными трещинами стенами внутри. Убранство моей комнаты небогато: жутко скрипящая кровать, стол, стул, платяной шкаф, и небольшая полочка, на которой я храню кое-какие книги. Стены обклеены пожелтевшими от времени и постоянно сочащейся во время нередких здесь дождей обоями неопределённо-зелёного цвета. Порой из-под отсохших краёв обоев моим глазам являются тараканы и прочие мерзкие членистоногие твари, бесстыдно ползающие затем по истёртым половицам, скрипящим ещё сильнее, чем моё ложе. Есть также окно - оно выходит строго на север, открывая из себя вид на стены соседних домов - и на тонкий край серого неба. Потому солнце видно мне из него лишь изредка, и то небольшими урывками. Впрочем, наблюдать светило из окна мне нет смысла - день я провожу на работе. Работать приходится уборщиком в закусочной неподалёку. Ты возможно удивишься, как такой успешный писатель, как я, скатился до отмывания плевков с пола, попираемого сотнями ног за день - но я и сам удивляюсь себе. Своему положению в целом - что я делал все те пять лет, прошедшие с твоего ухода от меня, и почему совсем недавно на меня словно снизошло прозрение, подобное пробуждению после глубокого сна без снов?
У меня есть догадки на этот счёт. Скорее всего, твоё внезапное бегство на какое-то время погрузило меня в глубочайшую депрессию, прострацию, приведшую к тому, что все эти пять лет я жил, сам того не осознавая, бродя как в тумане. Некоторые люди и соседи, с которыми мне приходится волей-неволей пересекаться, сочувственно глядят мне вслед, порой что-то бормоча себе под нос. Иногда я вижу, как они перешёптываются между собой, и я явственно ощущаю - их шепотки - обо мне. Что ж, видимо, весть о твоём бегстве стала народным достоянием.
Но нет, я не виню тебя. Если такова была твоя воля, то имел ли я право помешать тебе? Мы ведь даже не были женаты - так и жили крепким, но, к сожалению, не подтверждённым союзом - писатель и его женщина, игравшая на арфе подобно тем, кто выходят в особые дни из-под холмов, чтобы праздновать под мистическим светом ночного неба свои таинственные праздники. Да и полно - стоит ли сажать прекрасную птицу в клетку и надевать колечки оков на её нежные лапки, надеясь при этом, что её песни будут так же сладки, как и прежде, пока она сидела в терновом кусте? Если этот Уиксли таки женит тебя на себе, передай ему, что он идиот. И ублюдок.
Да, кстати. Вы уже завели детей? Наверняка ведь этот чернявый маляр куда более плодороден, чем я - и мне кажется, моё бесплодие сыграло в твоём побеге немаловажную роль. Что ж, если ты таки стала матерью, вышли фото своих детей ответным письмом.
Ах, да. Фото. Я не рассказал.
В начале письма я упоминал о том, что словно бы проснулся от глубокого сна. Я совершенно ничего не помню с того момента, как не застал тебя в нашем уютном, но, к несчастью, ныне разрушенном гнёздышке - однако, моё первое действие, которое я осознал после этого неведомого забытья, заключалось в том, что я держу в руках твою фотокарточку. С её помощью ко мне вернулись воспоминания о тех днях, когда ты ещё была рядом со мной - а также и о том, как ты покинула меня. На обороте карточки стояла дата: 30. 11. 1915. Я понял, что в тот день, когда ты меня покинула, я сам поставил эту надпись, предвидя, возможно, провал в памяти. Теперь я вспомнил всё - кроме этих пяти лет. Что произошло за их неторопливый бег? И главное - стоит ли мне это знать?
Ладно, что-то я расписался, не буду тебя больше утомлять. Надеюсь, у вас в Бостоне сейчас не так промозгло, как у нас.
Скучаю. И плевать на чернявого Уиксли.
Счастливо. Надеюсь на ответ.
Эверетт.
P.S.: можешь позвонить мне, у домовладелицы есть телефон. Вот номер: x....x. Буду рад услышать твой голос.
3 марта 1920 г.
Оливет!
Наверняка, даже если ты и получила предыдущее письмо и соизволила ответить на него, ответ придёт ещё нескоро. Тем не менее, пишу тебе снова, дабы поделиться произошедшими недавно событиями.
На днях в мою дверь постучала домовладелица и позвала меня к телефону. Вначале я обрадовался, подумав, что это ты. Но голос в трубке оказался мужским. Некто представился мне доктором Бладом и с сердечной любезностью поинтересовался о моём самочувствии. Будучи весьма удивлённым такой заботой от совершенно незнакомого мне человека, я на автомате ответил, что чувствую себя более чем чудесно. Доктор Блад искренне порадовался этому, после чего попросил меня обязательно навестить его, назвав адрес: Стивенсон-стрит, 23. После чего он крайне любезно попрощался со мной, намекнув, что чем скорее я навещу его, тем будет прекраснее.
Ты не знаешь случайно, кто такой этот доктор Блад? Конечно, скорее всего, когда это письмо дойдёт до тебя, я уже схожу к нему, но тем не менее. Похоже, он один из тех, кто ведёт частные приёмы на дому, беря при этом неплохие суммы. Но вот каковы его интересы ко мне? Является ли он моим лечащим врачом, или же просто давним знакомым, зовущим меня к себе на бокал старого доброго виски? Нет, определённо надо сходить к нему, возможно, визит как-то прольёт свет на то, что происходило со мной за те пять лет, как ты ушла, и о которых я совершенно ничего не помню.
Однако, появление неведомого доктора не единственное, о чём я собирался поведать тебе, начиная это письмо. Это вещь банальная, хотя, несомненно, довольно занятная. Но то, о чём я хочу рассказать дальше, гораздо, гораздо любопытнее.
Я увидел маяк.
Ты же помнишь, как в предыдущем письме я описал свою комнату? Единственное окно, выходящее на север, из которого вечерами и ночами мне приходится любоваться лишь усыпанным звёздами небосводом, прекрасным стократ на фоне постылых стен соседних домов. Вчера ночью к нам пришёл противно моросящий дождь, небо было затянуто тучами, и потому вид из окна был крайне противен. Сидя за столом, я читал газету недельной давности, чтобы развлечь себя хоть как-то, ибо спать совершенно не хотелось. Вскоре чтение при тусклом свете одинокой лампочки под потолком утомило меня, и я отложил газету, прилёг на кровать и стал любоваться твоей фотографией. Прости, но этого не отнять ни тебе, ни этому Уиксли, ни всем богам и чертям вместе!
– созерцание тебя, пускай и в отнюдь не живом виде, совершенно точно необходимо мне и благоприятно сказывается на моём самочувствии. Полюбовавшись какое-то время твоими запечатлёнными фотобумагой чертами, я отложил фото, выключил свет, разделся и приготовился ко сну. Уже оказавшись под одеялом, я кинул взгляд за окно, машинально, совершенно ничего не ожидая там увидеть.
Однако увидел.
Маяк.
В том, что он был там, за окном, совершенно не было сомнений. То, что никогда раньше, смотря из окна, я не видел его, а сейчас он внезапно появился там, заставило меня вскочить с постели и подбежать к окну, чтобы разглядеть его лучше.
Далеко за крышами и стенами, за холмами и лесами, сквозь толщу серых облаков и промозглую морось пробивался его мертвенный, бледно-голубой свет. Далеко на севере он пульсировал, указывая дорогу неведомым кораблям - вот только к спасительной бухте, или же на смертоносные рифы? Заворожено смотрел я на его холодные пульсации, словно находясь под гипнозом; смотрел - и понимал, что мерцание манит за собой, повелевает моим ногам самим нести меня туда, где на высокой башне мерцает огонёк маяка. А когда ноги мои более не смогут идти, то тело моё безвольно упадёт и поползёт, извиваясь, подобно жалкому червю, покуда не достигнет цели.