Маяк
Шрифт:
Только я и пустынная природа вокруг. И ревущий раненным титаном океан - но разве Океан и не был титаном? И ты - пускай и далеко отсюда, но взлелеянная в моём сердце. Хотя, будь ты рядом со мной в этом доме, это было бы замечательно. Ты и я - и торжественное запустение вокруг. Ты бы играла на арфе - и гномы покидали бы свои подземные убежища, чтобы усладить слух твоей воистину неземной игрой; лёгкие сильфы прекратили бы свои бесконечные игрища, замерев от красоты извлекаемых тобою звуков; ундины поднялись бы со дна морского, позабыв о своих раздувшихся посиневших возлюбленных из числа каперов; и даже саламандры застыли бы в благоговейном изумлении перед твоей игрой. А я - я бы сидел в уголке и, улыбаясь, писал очередные зловещие истории, столь контрастные по сравнению с твоими сказочными музыкальными зарисовками.
Да. Пожалуй, стоит вернуться к писательству. Всё равно надо будет как-то убивать свободное время, и, быть может, я смогу сделать это с пользой, написав очередной роман. Или повесть. Или сборник рассказов.
Это письмо пока не могу отправить, сама понимаешь, до ближайшего почтового отделения очень далеко. Но, как только будет повод и возможность отправиться до населённого пункта, я всенепременно захвачу с собой письмо.
Жаль, что тебя сейчас нет рядом. Тебе бы очень понравилось здесь. Этот дом гораздо лучше той фешенебельной квартиры за океаном, в которой наверняка вы живёте с этим ублюдком Уиксли, да подотрутся его полотнами в клозете!
Ну да ладно. Целую. Скучаю.
Эв.
– Бу.
1 октября 1920 г.
Дорогая, любимая Оливет!
Около месяца я здесь, на этом пустынном берегу своего одиночества. Никто не беспокоит меня, ни единой весточки из жестокого мира, который я оставил, не доходит до моего отшельнического удела. Какие-то острокрылые белые птицы кричат каждый день, паря над волнами бескрайнего океана; ночью же лишь разгневанный шум этих самых волн тревожит моё уединение. Порой я вижу вдали корабли, похожие на чёрные точки, которые ты поставила на страницах моего существования. Они проходят мимо, и совершенно не подозревают обо мне - не подозревают и о ещё одной точке, холодной и далёкой, что сияет далеко на севере. Благодаря которой я здесь - всё ещё здесь.
Я сумел довольно сносно обустроить свой быт. Пресной водой меня обеспечивает родник, бьющий неподалёку. В силки исправно попадают кролики, худые, но многочисленные - их мясо жестко, но это лучше, чем ничего. Можно было бы попробовать ловить рыбу - скорее всего, её здесь много, иначе птицы не устроили бы в скалах свои гнёзда. Но к воде не подступиться - берега мыса Гнева круты, сплошь испещрены трещинами, а внизу волны бьются об острые камни. Будь ты здесь, я бы не подпускал тебя близко к краю обрыва, не хватало бы ещё, чтоб ты свалилась вниз. Но ты не здесь, а далеко за океаном, на спокон веку прогнившем Западе, и надеюсь, у тебя всё в порядке - насколько может быть в обществе твоего избранника.
Небольшие проблемы возникают с дровами - я израсходовал те небогатые запасы, что нашёл в доме. Очаг приходится топить той древесиной, что порой можно обнаружить в окружающей дом пустоши, и самим домом, медленно и аккуратно разбираемым мною на доски.
Да, роясь однажды в грудах хлама на первом этаже, я обнаружил пару закрытых бутылок виски и упаковку сигар. Это неслыханная удача, и теперь мне есть, чем себя развлечь. Также я обнаружил покрытый толстым слоем пыли телефонный аппарат. Провода, который ведёт от него к цивилизации, я обнаружить поначалу не смог, но после увидел его уходящим в землю, неведомо, в какую сторону. Наверняка, он обеспечивает связь между этим домом на краю обрыва и каким-нибудь посёлком в десятке миль отсюда. Сняв трубку и услышав там тишину, я ничуть не удивился - возможно, где-то под землёй провод давно оборван, и связь с миром потеряна. Впрочем, мне она и не к чему.
Прости, что пишу так редко (хотя не думаю, что ты так уж сильно расстроена таким положением дел). Письма отправить неоткуда, да и в самом изложении на бумаге постепенно отпадает смысл. Здесь, в полном одиночестве, мне всё больше начинает казаться, что ты можешь слышать меня и так - если я буду говорить с тобой, как иные говорят с Богом. Ты и есть мой Бог - типичный Бог, оставивший свою паству, пускай она и состоит из одного-единственного человека. Но ночью, когда на севере вспыхивает маяк, слова моих обращений к тебе колеблют эфир, и мне кажется, что ты можешь их услышать. Призрачный огонёк маяка служит резонатором, проводником, антенной - и ты слышишь мой голос - во сне он звучит тихим ласковым шепотком, заставляющим, возможно, хоть ненадолго вспомнить обо мне. Мне кажется, сам я - антенна, и если бы вдруг я умер, то вся вселенная услышала бы то, что я хочу передать тебе. Наш мир и сотни иных - вздрогнули бы от громового раската моей последней любви.
Я просто хочу верить в это. Ты же помнишь, я отрицал всё то мистическое, во что истово верят иные. Отрицал, хотя писал об этом, как о вполне реальных вещах. Но здесь, в полном одиночестве, при свете моего шизофренического маяка, согреваемый неярким пламенем очага в мансарде и мыслями о тебе - я просто хочу верить. Что ты есть где-то там, и порой думаешь обо мне.
Я решил вновь начать писать, благо, бумаги в этом доживающем свой век доме хватает. Нет, теперь это не полная запредельного ужаса проза - а во многом автобиографичная драматическая повесть. Повесть о нас с тобой, Оли. О тех временах, когда мы были счастливы. Я не знаю, зачем пишу её - ведь теперь вряд ли я ещё когда-нибудь постучу в двери издательства, чтобы отдать кипу исписанных бумаг и получить после причитающийся гонорар. Сомневаюсь, что я вообще когда-нибудь выйду к людям. Этот дом станет вечным моим пристанищем, здесь я найду свой конец, и, возможно, дух мой будет завывать ночами, блуждая по пустоши вокруг - пока эти расплодившиеся повсюду, будто черви в гниющем мясе, оккультисты не приедут сюда, дабы изгнать меня в вечную тьму, чтобы я, наконец, обрёл забвение. Но сможет ли найти забвение моя душа, если так никогда больше и не увидит тебя - в этом или иных мирах?
Я становлюсь таким суеверным здесь. Видимо, моя болезнь продолжает прогрессировать, найдя в окружающем меня пространстве благодатную для себя почву. Как одно из свидетельств, подтверждающих мои догадки, могу привести свои сны. Если раньше они были относительно разнообразны по своему наполнению, пускай и заканчивались почти всегда одинаково, то теперь одно и то же видение преследует меня в каждом погружении в воды сна. Первобытная ночь, мы стоим на таком же скалистом берегу, как и этот, только за нашими спинами отсутствует дом. Внизу ревёт океан - полно, океан ли? Чёрная клокочущая бездна, смола в котлах преисподней, холодная, злая... С берега вдаль перекинут мост - хрупкий, стеклянный, либо хрустальный, шириной менее пары футов. Дальний его конец теряется в сизой мгле, но нетрудно угадать, куда он упирается - ведь там, далеко на севере, я вижу циклопическую чёрную башню, на вершине которой горит он - мой маяк. Только теперь его свет в разы ярче, он ослепляет словно тысячи солнц разом, разливая холодные лучи по всей плоскости неба-провала. А за башней угадывается чей-то расплывчатый силуэт, чернее бездны над и под нами, чернее башни маяка. Я пытаюсь удержать тебя, но ты отстраняешься и всходишь на мост. Я хочу крикнуть, хочу догнать тебя - но способен лишь наблюдать, подобно мраморному ангелу на одном из английских кладбищ, не в силах даже утереть струящиеся из глаз слёзы. Ты уходишь всё дальше, дальше, вот уже почти совсем не видно тебя - и мост рушится в бездну, рушится башня маяка, рушится всё мироздание. Напоследок гаснет бледно-голубой пульсар - и тьма самых глубоких колодцев вселенной укутывает всё вокруг. Я лечу, лечу куда-то вниз, и громогласный издевательский хохот Чёрного несётся мне вслед...
И так из ночи в ночь, из сна в сон. Я просыпаюсь и рыдаю, мечусь на своём уже изрядно засаленном ложе, зову тебя. Это не просто сны - я ощущаю это каждой клеточкой своего тела. Это свидетельства тяжёлой необратимой душевной болезни. Возможно, доктору Бладу действительно стоило бы упрятать меня в свои мягкие стены. Нет, было бы только хуже.
Я чувствую, что ты и только ты способна подарить мне избавление от этих страданий. Но ты далеко, очень далеко, и я не смогу найти к тебе дороги иным способом, кроме своих ежедневных разговоров при свете маяка, обращённых к тебе - или в пустоту.
Ладно, пора проверять силки. Встретимся сегодня ночью - в твоих снах. Надеюсь.
Э.
21 ноября 1920 г.
Оли!
Не хватает табака, виски. Не хватает тебя.
Внезапно пришли холода - хотя я и понимаю, что ноябрь близится к концу, и им уже давно пора бы прийти, всё равно их приход изрядно угнетает меня. Это у тебя, в квартире Уиксли, тепло, здесь же, в открытом всем ветрам доме, холодно, как в могиле. Он и есть моя прижизненная могила. Мёртвых уже не согреть, но меня бы согрело тепло твоей любви, в котором ты мне отказала. Жар твоих губ сильнее жалкого пламени моего очага.