Майами
Шрифт:
— Да, пишу, и это очень трудно.
— А я не задерживаю твою книгу, а?
— Нет, моя хорошая, я сам ее задерживаю.
Она захихикала.
— Ты не можешь сам себя задерживать. Это неправда.
— Да, это неправда. Ты права.
— Ты какой-то глупый, папка, — сказала она, но уткнулась в него носом, показывая, что она не думает, что он совсем уж глупый, что на самом деле он самый чудесный папа на свете.
— А Луиза позволила тебе прийти сюда? — спросил Питер с хитрецой. Громадная, толстая нэнни всегда старалась улучить немножко лишнего времени для дневных мыльных опер. Если
— Нет, она смотрит телевизор, а там все так скучно, что я поднялась наверх к тебе. Папочка, можно мне поиграть с твоей пишущей машинкой?
«Можно я попиликаю на твоем „Страдивариусе“? Можно мне побарабанить по твоему „Стейнвею“? Можно мне поиграть в дартинг твоими скальпелями, папочка?..»
— Да, моя хорошая. Только будь осторожней. Папочка очень сильно любит свою пишущую машинку.
— Так же сильно, как и меня? — Обвинение.
— Нет, моя хорошая. Папочка любит тебя больше всего на свете. — Это было верно, но не до конца. Потому что внутри сидела книга, которая не хотела появляться на свет, книга, которая рождалась два мучительных года. Он тоже любил ее и ненавидел за боль, которую она причиняла и будет причинять, пока какая-нибудь следующая книга начисто не смоет память о ней.
Она сидела на его колене и молотила по клавишам.
«краивмслпрятть267крмтабсломанвдчбитдэшзщобманкдвь»
— Посмотри, это тебе, папочка, письмо.
Она вытащила бумагу из машинки и вручила ему с гордой улыбкой.
Он сделал вид, что читает.
— Что там написано, папочка? Прочти мне.
— Тут очень интересно написано, дочка. Я могу разобрать два слова, почти три. Это в два с лишним раза больше, чем я написал сегодня за весь день, и я думаю, какие это хорошие слова. Прятать и обман. Вот о чем сейчас все пишут.
— Что? — Она откинула головку в сторону, ее панамка съехала и едва не упала на пол. Он не мог не поцеловать ее. Господи, она была божественна.
Она вытерла щечку после поцелуя ладошкой, но была довольна таким проявлением отцовской нежности.
— А ты прячешь и обманываешь, папочка?
— Да, я сижу тут весь день многие годы, а потом иногда выбираюсь в такие места, как Майами, и все устраивают вокруг меня шумиху, а я разъезжаю на длинных автомобилях, пью шампанское, и все мне говорят, какой я умный.
Она проникла в самую суть.
— Это не твои слова. Это луизины слова.
— Но это и мои слова, а также и слова Луизы, мне кажется, — Он засмеялся, вспоминая жабообразную служанку.
— А ты мне не мог бы почитать свою книжку, когда я лягу в кроватку? В ней написано что-нибудь про животных?
Она схватилась за отвороты его рубашки и глубоко заглянула ему в глаза, размягчая его сердце.
— Ох, моя хорошая, как бы мне хотелось это сделать, но я думаю, что она покажется тебе очень скучной.
— Как луизины фильмы по телевизору?
— Нет, не как луизины телепередачи. Скучные в другом смысле. Скучные для маленьких девочек, но не для
Господи, беседы с маленькими детьми всегда так пугают. Они проливают истинный свет на значение вещей. А может, его книга должна быть скучной для взрослых и захватывающей для детей? Это зависело от взрослого. Это зависело от ребенка. Дьявол, а есть ли какая-нибудь разница между ними вообще, за исключением опыта, то есть названия, которое люди дают своим ошибкам?
— Как она называется?
— Она называется «Грезы, что пригрезились мне».
— Почему?
— Потому что мне попалась строчка в повести одного человека по имени Виктор Гюго. Она гласила: «Жизнь убила грезы, что пригрезились мне». Вот о чем моя книга. Это нелегко объяснить, однако грезы это такие вещи, которые нас волнуют, и мы вынуждены делать вид, что они реальны, иначе жизнь потеряет всякий смысл. Но в конце концов, мы видим, что грезы нереальны, и действительность убивает их, и когда они умирают, нам становится очень грустно.
— И мы плачем.
— Да, если можем, то плачем.
— Из-за того, что наши грезы умирают?
— Да, и оттого, что действительность сокрушает наш дух.
— О-о-о. Я не хочу, чтобы меня сокрушили перед ужином…
Он засмеялся. Она вывела его из меланхолии, которая нависла над ним словно мрачный покров.
— А что у нас на ужин?
— Рыбные палочки в микроновой.
Питер Стайн сделал гримасу.
— Микроволновой, — поправил он рассеянно. Мысленно он взвешивал свои обстоятельства. Он просидел за столом три часа. Не нашел ни единого слова, не говоря уже о фразе. Ему следует сделать перерыв на денек. Извинительные мотивы складывались в его мозгу. Но ведь ты никогда не знаешь, когда слова внезапно обрушатся на тебя, словно дождь. Если бы ты сидел за машинкой, то был бы готов к встрече со словесной бурей. А если окажешься где-то в другом месте, драгоценный момент будет упущен.
Решение пришло само по себе, как и всегда.
— Пойдем, Камилла. Папочка сейчас приготовит тебе обед. Хорошо? И мы устроим один из наших знаменитых обедов при свечах на две персоны.
Она завыла от восторга.
— Я надену красивое платье.
— Сначала все приготовим. Ну-ка, пошли поглядим, что у нас имеется.
Вместе они протопали вниз по лестнице из красного дерева в этом старом доме-ракушке.
— Ты повар лучше, чем момми, — сказала она, беря его за руку.
— Я больше стараюсь, когда готовлю, чем мамочка. А она в других вещах больше старается, и у нее они получаются лучше.
— В чем, например?
Питер Стайн подавил в себе желание перечислить следующее:
Одевается.
Тратит деньги.
Изменяет.
Все время проводит в развлечениях.
Веселится.
Чувствует себя счастливой.
— О, мамочка теплей и добрей, чем я, и она для тебя лучшая мамочка, чем я папочка. — Была ли это уловка?
— Я думаю, что вы оба очень любите меня, — сказала Камилла с абсолютной искренностью очень маленького ребенка. — Как бы мне хотелось, чтобы вы жили вместе. Мамочка говорит, что ты больше не хочешь жить вместе, потому что ты холодный. — Она стиснула его руку. — Но я ведь чувствую, какой ты теплый. Наверное, мамочка ошибается.