Майами
Шрифт:
Она вдвинула свою ногу между его ног, навалилась на него, ее лицо улыбалось совсем рядом, дыхание овевало его лицо — как только посмел он отказаться от нее. Он оперся на холодную плиту. Она уже напоминала ему могильный камень для его благочестивых намерений, алтарь, на котором будет он принесен в жертву дьяволу. Лайза ударилась об него. Ее бедра плотно прижались к нему. Его жар восхитительно тонул в ее влажном жаре. Она протянула руку вниз и взяла его, направляя к уже скользкой коже ее бедра. Обеими руками она направляла его вверх, к ее твердому животу, вниз, к шелковистым волосам, нежно проводя им по бархатистым губам ее любви. И все время она не отрываясь глядела ему глубоко в глаза, чтобы он ни на миг не забыл, как она красива и как немыслимо сопротивляться ей.
— Ты сейчас будешь меня любить, — прошептала
Он откинул голову назад, когда благодатное чувство охватило его, и зарычал как от страсти, так и от крушения собственных намерений, зарычал на женщину, заманившую его. Рев вырвался из его глотки, мощные бедра двинулись вперед. Он погрузился словно копье в ее лоно, поднимая ее в воздух. Ее ноги беспомощно болтались по сторонам его напрягшихся бедер. Он открыл глаза, чтобы увидеть триумф и удивление в ее глазах. Потрясенные громадой его страсти, они стали большими и круглыми. Рот открылся от изумления, и воздух со свистом вырывался из ее легких от силы его вторжения. На лице ее отразилось сознание того, что она уже больше не лидер. Упоение в глазах, а еще… страх на ее трепещущих губах, теперь она повизгивала от восхитительной боли, подготавливая тело к надвигающейся пытке.
Он развернулся и усадил ее на холодный мрамор массивного стола, по-прежнему глубоко погруженный в нее. Она взглянула на него, ее лицо умоляло быть понежнее, в то время как рассудок приказывал ему быть грубым. Она широко раскинула ноги, стремясь дать ему побольше места, стонами выражая свой восторг от полноты ощущений, от плотности, с какой он вошел в нее, удивляясь, как это она ухитряется принимать его. Ее платье задралось выше талии, голая грудь упиралась в ткань его пиджака. Каблуки туфелек заскользили по мрамору, когда она постаралась как-то укрепиться при его натиске. Близко, над ее лицом глаза его заволоклись желанием. Он превратился в животное. Он больше не был человеком. Все его тонкие чувства, сомнения, все помехи со стороны рассудка исчезли из сознания. Теперь, как и намеревалась, она могла пожинать бурю его похоти. Влажный, словно река, ее жаркий низ скользил по холодному камню, она билась под ним, пока он неистовствовал внутри нее.
— Роб! Роб! — Она и не знала, что хотела сказать. Знала только, что не хотела отрываться от него. Тело пылало от самого глубокого наслаждения, какое она когда-либо испытывала, и все же ей хотелось еще большего. Ей требовалось знать, что он там, и что грандиозное чудовище, которое они сотворили, не ранит ее, что он научится любить ее и после того, как страсть в их телах будет исчерпана.
Он не мог отвечать ей. Он потерялся в мире, который отрицал слишком долго. Его молодое тело все время было сжато, словно пружина. Теперь, в этот благодатный миг, он освободился от уз, которые так долго связывали его. Под ним была Лайза Родригес. Она была натянута вокруг него. Он был живым внутри нее, туго схваченный шелковистыми стенками, взятый в плен телом, которое на короткое время стало его собственностью. Это все, что он знал. Все, что его волновало. Потом наступит раскаяние. Но будущее пусть заботится само о себе.
Он грубо двигался внутри нее. Без всякого ритма. Он вел себя там словно захватчик в чужой стране, изумляясь своим ощущениям, исследуя, бесчинствуя, своевольничая. Он пробивался до самой глубины ее, размолачивая ее между скалой своего желания и твердой плитой под ее задом. Он удалялся к входу, нависал на краю, угрожая, шантажируя, принуждая ее выбирать между страхом его нового вторжения и страхом от его ухода. Все это время он вырастал внутри нее, выливая кровь своего желания в нее, пока она, наконец, больше ничего не могла делать, лишь течь навстречу ему. Он наказывал ее за то, что она причинила ему, она была всеми женщинами, всеми соблазнительницами за все эти годы, теми, что лезли
Он чувствовал ее руки на своих ягодицах, вцеплявшиеся в него, когда он отдалялся, и отталкивавшие, когда входил. Словно во сне он тоже держал ее. Его пальцы отпечатались на ее ягодицах от крепкой, словно тиски, хватки. Его живот ныл от страсти, влажно шлепаясь об ее плоть, когда он неистовствовал внутри нее, извивавшейся из стороны в сторону, пируя в славе полного обладания. Затем, наконец, они нашли ритм. Они двигались вместе, уже не противники, а союзники в поисках удовольствия. Она выгнула спину и отталкивалась навстречу ему, когда он входил в нее. Пот выступил у нее на бровях, на руках, на губах, когда она позволяла разделить свое тело на части так сильно, что, казалось, никогда больше не сможет собраться воедино. Она старалась расслабиться, открыться, дать ему место, однако оставалась только теснота и чудесная, влажная фрикция, когда она направляла свое тело в дар молодому любовнику, который ничего не знал о любви. В этом мальстреме она старалась думать. Уже в разгар такого умопомрачительного момента она стала думать о следующем разе. Она не могла отпустить его. Прикованного узами похоти или любви, его нужно было крепко держать, пока не обучит всему, не использует до конца, не сломает ему жизнь. Тогда его можно будет выбросить, бесполезного и истраченного, пусть тогда его собирает по кусочкам Бог, которого она заменила ему.
— Оооооооо. — Ее собственный крик утопил все ее мысли. Она испытала хорошо знакомое чувство. Оно родилось в какой-то точке времени, бьющаяся, сладкая секунда тайны, когда все преображается, и конец начала становится началом конца. Ее чувства обострились. Она умела ценить эти миги. Их нужно было использовать до последней капли экстаза. Она крепко сжала кулаки и вслушалась в музыку, которую изливало ее тело. Бас гудел у нее в ушах. Сопрано было тугим и напряженным в ее сосках, у основания шеи и в дрожащей полноте той ее части, которая обхватывала его. Все это приобретало смысл, какой приобретало всегда. Звуки сливались воедино, управляемые безжалостной дирижерской палочкой ее любовника. Она чувствовала, как пот бесстыдно стекает между ее грудей. Расщелина между ягодицами была наполнена им, и пронзительный запах ее влаги наполнял помещение и затуманивал рассудок. Она осмелилась протянуть руку вниз и ощупать то место, где он входил как поршень в нее. Ее изумленные пальцы проследили его очертания, пока руки не стали липкими от собственной ее страсти.
— Роб! — Снова только его имя, но теперь оно было полно значения. Это был ее сигнал ему, его имя и ее прощающиеся глаза и отчаявшиеся пальцы. Казалось, он слышал ее, где-то там, в астральном плане ее радости. Они должны сойтись вместе, ревущий изрыгающий пламя истребитель сольется с колеблющейся палубой миноносца в океане. В контролируемом столкновении оргазма они должны выиграть оба, и поэтому он замирал, когда она устремлялась в атаку, ускорял ритм, когда она замедляла, и все это время они приближались и приближались к точке своего назначения.
Лайза пыталась за что-нибудь уцепиться. Ее пальцы царапали гладкий камень. Ноги крепко обвились вокруг его вздымавшегося тела. Голова болталась из стороны в сторону. Она открыла рот и стонала в агонии своего экстаза, и ее крик нарастал по мере приближения. Этого было достаточно. Ее конвульсии освободили и его. Он приподнялся в последний раз, а затем, когда опустился, то хлынул в нее словно неистовая, дикая река. Все тело его застыло возле нее, сначала абсолютно затихшее, отделенное от дождя страсти, который струился внутри нее. Затем он начал дрожать. Сначала это была мелкая дрожь, как гул далекого землетрясения, но постепенно он начал утрачивать координацию. Он сотрясался возле нее, его ноги колотились об ее, стучали о твердый камень. Казалось, что он распадается на части, словно устройство, которое было создано лишь ради одной цели, что теперь была достигнута. Оставалась лишь одна константа — фонтан внутри нее, гасящий огонь ее собственного взрыва и освобождающий ее от ужасного удовольствия.