Мазепа
Шрифт:
По такому царскому указу 28 мая всех их привезли из Смоленска в Витебск и подвергли допросу под пыткою. Кочубею дали три удара. Искре — шесть, попу Святайлу — двадцать, сотнику Кованьке — четырнадцать. Все стояли на прежнем. Кочубей уверял, что он, не советуясь ни с кем, кроме Искры, затеял ложный донос на гетмана по злобе; прочие — что не знали ни о каких посторонних подущениях, и повторяли только то, что слыхали от Кочубея. [250] Министры добивались от Кочубея, не сказывал ли ему чего-нибудь миргородский полковник, не подавал ли ему по свойству какого-нибудь совета; Кочубей твердил, что ничего подобного не было, все он сам затеял на гетмана, единственно по старой к нему злобе, на том твердо стоит и с тем готов на смерть идти.
250
Чтения… 1859 г.. Т. 1. С. 144—146.
Во время производившихся пыток над доносчиками, по преданию, занесенному в печатный мир историком Малороссии Бантыш-Каменским, поп Святайло и сотник Кованько после пытки лежали на полу, прикрытые окровавленными рогожами. Кованько заметил, что московский кнут так приятен, что его годилось бы купить женам на гостинец. Он, как кажется, разумел жену Кочубея, которая настроила своего мужа, а через него и прочих завлекла в донос. «А чтоб тебя! — отвечал Кованьке Святайло. — Мало разве тебе спину исписали?» [251]
251
«Отче Иване! Якаж московьска нужка солодка! купим ее жинкам на гостинец! — Богдай тебе. Петре, побила лиха година, хиба трохи тоби Спину исписали! — отвечал Святайло». (Бантыш-Каменский. История Малой России. Т. 3. Примечание 3. С. 37.)
В заключение допросили Кочубея о его сокровищах. Он показал, что у него в доме осталось 4000 червонцев в одной «скрыньке» да в другой 500 червонцев и 2000 талеров, затем по долгам до 18000 золотых. Страдалец счел долгом присовокупить, что многие думают, будто у него великие богатства, но это несправедливо: все, что им ни получалось, тратилось на домашние расходы. [252] Свое показание Кочубей подписал очень оригинально: «Окаянный проступца и згубца дому и детей своих». [253] После такого заявления никто из производивших следствие не сомневался в том, что этот новый донос на Мазепу был гак же ложен, как и прежние.
252
«…А що многие особы розумеют быти у мене великие скарбы, то тое кладут речь мне тесную, не розсуждаючи же мне не дали того способу, абым умел з скарбу богатитися, волов гона до Гданска не отправлялем и горелок так достатне не робилем, абы разом тридцать або пятдосят куф продати, и десятка никому не продалем и пяти гуртовою продажею; а що в селах бывало горелка вышинкуется, то все оборочалося в дворовые расходы; треба было опрочь харчей и напитков себе и на детки суконки и чоботки и иншие охендоженья купити и челядь одевати и плату давати а и духовным особам, як чужеземским так и тутешним по прошению и по зможности подлуг моей мелкой особы в милостыню давалося больше твердою нежели мелкою монетою. Бывало теж тое по многу, же когда бывало человек який знакомитый талерем и другим поклониться, то и не принималем, назад отдавалем. А то убогим бедным чековою давалося, нехай тое не будет в лицемерие, и на будованье килких церквей, деревяных що выложилося, того грех споминати але по приказу докладаю…» (Чтения… 1859 г. Т. 1. С. 142.)
253
Там же.
Головкину очень хотелось достать миргородского полковника, и он роптал на гетмана, что тот, несмотря на неоднократные требования, не хочет прислать Апостола к делу. Мазепа, желая во что бы то ни стало спасти Апостола, доказывал, что наносить бесчестие такому лицу, как полковник Апостол, — нельзя, и обещал приняться за него только тогда, когда будут доставлены к нему главные доносчики. [254]
Наконец Кочубея и Искру, измученных пытками, отправили в оковах в Смоленск, а 13 июня повезли их водным путем по Днепру в Киев для отдачи гетману на казнь. Несчастных провожал стольник Вельяминов-Зернов в сопровождении роты солдат и достиг Киева 29 числа того же месяца. Он поместил преступников в новой Печерской крепости, сдавши их по наказу князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, а к Мазепе, находившемуся с обозом под Белою Церковью, отправил гонца с известием.
254
«…До обличения миргородского полковника очною ставкою тут при войске без явственных доводов жестоко и ревностно поступать, приниматься за него и обезчесчивать его опасно, ибо он человек заслуженный и от всех полковников старейший, имеючий повагу и любовь у всего войска, до того с генералными особами як и с полковниками сприятелился, понеже Ломиковский обозный и Чуйкевич судья и прилуцкнй полковник близкие ему по сынах своих и по его миргородского полковника дочерях сваты, лубенский — дядя, нежинский — швакгер, и другие с ним близки. Надобно подождать, пока привезут Кочубея и Искру: тогда за него примемся». (Государственный архив. Письма Мазепы.)
Донос Кочубея наделал Мазепе много страха; он чувствовал, что если Кочубей не в силах будет представить правительству явных доводов измены гетмана, то все-таки скажет кое-что такое, что будет на самом деле правдою и может подтвердиться показаниями других, если царь вздумает вести это дело пошире. Из окружавших гетмана старшин о его тайном замысле знал пока только один генеральный писарь Орлик. Мазепа, по собственному опыту с Самойловичем, знал, как удобно может старшина подкопаться под гетмана, и побаивался предательства от Орлика. «Смотри, Орлик, — говорил он ему, — будь мне верен: сам ведаешь, в какой нахожусь я милости. Не променяют меня на тебя. Ты убог, я богат, а Москва гроши любит. Мне ничего не будет, а ты погибнешь!»
Опасения Мазепы не были напрасны. У Орлика, как он сам после сознавался, шевелилось искушение сделать донос на своего гетмана. Но он заглушил в себе это искушение: совесть воспрещала ему покуситься на своего господина и благодетеля, которому он присягнул в верности, тогда как для царя он был совсем чужой — иноземец, пришелец, и даже не произносил царю присяги на верность. Перед ним являлся жалкий образ Мокриевича, который предал Демка Многогрешного, а после, по воле Самойловича, вместо ожидаемой награды, лишился писарского уряда, подвергся изгнанию и во всю остальную жизнь терпел поношение от мирских и духовных особ. «Устрашала меня, — говорит он, — страшная, нигде в свете не бывалая суровость великороссийских порядков, где многие невинные могут погибать и где доносчику дается первый кнут; у меня же в руках не было и письменных доводов».
В то время, как Мазепе не удалось поймать Кочубея и Искру, когда они успели ускользнуть и пробраться к верховному правительству, страх до того одолел Мазепу, что он раскаивался в своем замысле и говорил, что оставит его. [255] Тогда Мазепа, как кажется, на некоторое время прервал свои тайные сношения с царскими неприятелями; по крайней мере, о них от первой половины 1708 года не сохранилось сведений. Немудрено, что гетман был недоволен и теми, с которыми вел эти сношения, так как ему стало известно, что между поляками распространялись уже слухи о его склонности передаться на шведскую сторону. Эти слухи исходили от самого Станислава, и был большой повод порицать последнего за недостаток скрытности. Но раскаяние Мазепы скоро прошло, когда он, с одной стороны, получал от Головкина и самого царя милостивые обнадеживания, что клеветникам не будет дано веры, а с другой — между своими старшинами замечал такое настроение, которое могло ободрить его замыслы. Еще он не открывал тайны никому, кроме Орлика, а уже обозный Ломиковский и полковники: прилуцкнй Горленко, миргородский Апостол и лубенский Зеленский в разговорах с ним стали скорбеть о нарушении москалями войсковых прав и заявлять желание воспользоваться текущими военными обстоятельствами, чтоб утвердить целость козачества и полную независимость всей Украины; выходило, что они сами предлагали то, что уже давно обдумывал Мазепа. Но гетман не только с первого раза им не поддавался, а, испытывая искренность их, спорил с ними, доводил их до того, что они горячились и уверяли в своем доброжелательстве, в готовности не отступать от своего вождя и региментаря в случае самого наибольшего несчастия; и довел их Мазепа до того, что они стали принуждать его сойтись со шведами, твердя, что надобно ему промышлять о пользе всего края. Тогда Мазепа мало-помалу стал показывать вид, будто начинает колебаться и поддается их доводам и обещаниям, и они, обрадовавшись, просили дать им клятвенное обещание в верности. а они дадут ему подобное от себя. «Напишите сами, — сказал Мазепа. — как знаете, а я буду поступать, как вы велите». Обозный Ломиковский написал и подал Мазепе вместе с другими единомышленниками. Мазепа взял написанное, держал у себя. кое-что исправил, йотом позвал всех к себе. Подали крест и Евангелие. Сначала они целовали то и другое и произнесли присягу, потом также присягнул и он перед всеми. В этой присяге положили, по соображению обстоятельств, передаться на сторону Карла и Станислава и помогать им против московского царя с тем, чтобы при заключении мира Украина была признана вполне независимою страною. И так выходило, будто все это дело исходит от старшин, которые к нему понуждают гетмана, тогда как. собственно, старшины, сами того не зная, исполняли давнее предрешенное желание своего гетмана и были его слепыми орудиями. Вот в силу такого согласия со старшинами гетман так упорно отстаивал миргородского полковника, запутавшегося в кочубеевское дело.
255
«…Виделем его Мазепу великою боязнию одержимого и в словах кающегося того своего начинания». (Письмо Орлика.)
После обоюдной присяги, данной гетманом четырем лицам и обратно последними гетману, мысль об отложении от царя стала распространяться между другими генеральными старшинами, полковниками и войсковыми товарищами. Таким образом, сам собою формировался заговор. Орлик говорит, что ему еще раз в эту пору приходила в голову мысль, чрез посредство подъячего, состоявшего при войсковой канцелярии для изучения малороссийского языка, сообщить тайно Меншикову, что по поводу доноса Кочубея гетман находится в боязни и опасении, а между генеральными старшинами и полковниками возникает ропот за обиды великороссиян и за нарушения войсковых прав; по этой причине нехудо было бы прислать от царя знатную особу, чтоб отобрать присягу з верности царю от гетмана, от всех старшин, полковников и сотников. «Этим способом, — говорит Орлик, — я намеревался прервать Мазепины замыслы, отвратить от них старшин и между тем исполнить это без повреждения своей совести и присяги». Нам непонятно, что, собственно, могло произвести хорошего это намерение Орлика. Если Мазепа и его соумышленники уже твердо задумали сделать крутой поворот в таком политическом деле, то едва ли остановила бы их эта присяга, тем более, когда гетман. уже при самом своем избрании, был связан ею. Орлик далее говорит, что, когда пришло известие о том. что Кочубея и Искру пришлют к гетману для казни, он оставил свое намерение делать сообщение Меншикову, памятуя совет латинского поэта — научаться осторожности из чужой беды. [256]
256
Felix quem faciunt aliena pericula cautum. (Письмо Орлика.)
Тогда как Мазепа вел у себя дело так, будто не он малороссиян, а малороссияне его увлекают отступать от царя ради независимости Украины. — его тайный агент, старшинам, как видно, неизвестный, низложенный болгарский архиерей, переезжавший от Мазепы к царским неприятелям и обратно от нихк Мазепе, заключил по воле Мазепы тайный договор с Карлом и Станиславом. С первым условия были временные и касались тольк военных действий. Мазепа просил Карла вступить в Украину с своим победоносным войском и освободить Козаков от московской тирании. В этих видах он обязывался передать шведам для зимних квартир укрепленные места в Северщине; Стародуб, Мглин, Новгород-Северск и другие города, причислявшиеся прежде к Великомукняжеству Литовскому. Гетман обязывался доставлять из Украины провиант для расставленных там шведских войск. Кроме того. он обещал склонить на сторону шведов донских Козаков, которые так же, как и малороссийские, недовольны царем за стеснение их войсковых прав и вольностей. Наконец, Мазепа обещал употребить все старание, чтобы склонить к союзу со шведами против московского царя калмыцкого хана Аюку со всеми подчиненными ему калмыцкими полчищами. Карл, тем временем, с остальным шведским войском направится на Москву, а между тем из Финляндии пойдет с иными шведскими силами генерал Либекер, завоюет и разрушит Петербург и проникнет в земли новгородскую и псковскую. Таким образом, царь московский, стесненный с разных сторон, должен будет, покинувши свою столицу, удалиться к северной части Волги, где край не так плодороден, как лежащие на юг от Москвы области. Русские войска уже доказали на опыте, что не могут устоять в открытом поле против храброго шведского войска, и шведский король может надеяться предписать своему врагу законы, а московский царь должен будет или отдаться на волю победителя, после того как увидит свое войско разбежавшимся во все стороны, или же с остатками своих военных сил погибать от голода и лишений всякого рода.
Со Станиславом, находившимся вместе с Карлом, было заключено еще такое условие. Вся Украина с Северским княжеством, с Черниговом и Клевом, а также и Смоленск присоединялись к польской Речи Посполитой, а Мазепе, в вознаграждение за такую услугу, обещан был титул княжеский и предоставлялись ему во владение воеводства Полоцкое и Витебское на таких правах, на каких владел герцог курляндский подвластным ему краем. Заранее предполагался день, когда Мазепа созовет своих полковников, объявит им договор и постарается уговорить их добровольно принять его, так как этот договор дает им средства возвратить себе прежнюю вольность, от которой москали оставили им одну тень. [257]
257
«Solte die ganze Ukraine imgleichen die Herzogthumer Severien. Kiow, Tchernikow und Smolensko wieder unter polnischer Herschaft kommen und der Krone einverleibt werden, dahingegen versprach man dem Mazeppa zu seiner Vergeltung den Titul eines Fursten beizulegen auch ihm die Woiewodschaften Witersk und Polotzk auf die Art, wie der Herzog von Curland sein Land, besetet zu uberlassen, endlich ward ein Tag anberaumet, an welchem Mazeppa seine Obristen zusammen ruffen ihnen diesen Vergleich vortragen und sie von freien Stucken darein zu willigen bereden solte, welches letzere desto eher zu vermuhten stunde, wann er ihnen die umwiedersprechlichen Vortheile vorstelle, so sie daraus zu gewarten hatten, in dem sie ihre vorige Freiheit wieder erlangten, wovon die Moscowiter ihnen nichts als deu Schatten ubrig gelassen» (Адлерфельд, немецкий перевод, изд. 1742 г. Ч. 3. С. 236.)