Меч войны, или Осужденные
Шрифт:
– Какой бы ни был, я от него не отрекаюсь, – отрезал рыцарь.
– Понимаю, прекрасный сьер. – Ферхади задумчиво вертел в руках кубок. – Я не должен был говорить о столь тяжких для вас минутах, но… давайте выпьем еще, сьер Барти, и я задам вам тот вопрос, ради которого позволил себе быть неучтивым.
Барти смерил ич-тойвинца тяжелым взглядом:
– Задавайте уж сразу.
– Ладно. Кто подтолкнул вас к такому выбору, прекрасный сьер?
– Ваш вопрос, – холодно ответил рыцарь, – затрагивает безопасность человека, который сейчас в
– Ну конечно, – пробормотал Ферхади, – он и тут сыграл благородного спасителя. Я мог бы не сомневаться.
– Альни, – выцедил таргалец, – прости, но сейчас я сорву тебе переговоры. Давайте выйдем, благородный иль-Джамидер.
Ферхади успел ответить раньше диартальца.
– Хочешь бить мне морду, рыцарь, бей прямо здесь. Это в рамках, за оскорбление посла не зачтется – я ведь тоже кулаками махать умею; а вот дуэль мы с тобой оба не можем себе позволить. Только сначала я сам отвечу на свой вопрос, ладно? Тебя брат провозвестник обработал, верно я думаю?
Привставший было рыцарь опустился на табурет.
– Угадал, вижу, – кивнул Ферхади. – Светом Господним клянусь, прекрасный сьер, на твоем месте я бы его не защищал.
– Постой, – Альни переводил удивленный взгляд с таргальца на ич-тойвинца. – Барти, ты влип на каторгу из-за брата провозвестника? Ты поверил этому шакалу?!
– Умник, – буркнул Ферхади. – Других по себе не меряй. Я вон тоже ему всю жизнь верил.
Альнари только головой покачал. И предложил выпить за доверие к достойным.
А потом ушел – хозяин дома должен уделять внимание всем.
– Послушай, благородный иль-Джамидер… – Рыцарь помялся, но все же задал свой вопрос. – Со мной в Ич-Тойвине девушка была, паломница… Мариана. Ты встречал ее, я знаю.
Похищение он помнить не должен, подумал Ферхади; подвал и брат провозвестник не в счет, незнакомый с его домом пленник никак не свяжет их с начальником императорской стражи. Значит, Мариана ему рассказала. Ну что ж, позволим себе маленькую невинную месть. Ферхади кивнул:
– Встречал, помню.
– Что с ней, не знаешь?
– Таргальская роза, – мечтательно улыбнулся Лев Ич-Тойвина. – Знаю, как же. У меня она.
Барти изменился в лице. Схватится за оружие или в морду даст? Ферхади ждал, улыбаясь с откровенной насмешкой.
Рыцарь с собою совладал. Встал, учтиво поклонился:
– Благодарю. Теперь я спокоен.
А он начинает мне нравиться, подумал Ферхади.
– В гостях у меня, – швырнул в закаменевшее лицо. – Ждет тебя, ишака безмозглого. Видел бы ты, что с ней было, когда по Ич-Тойвину твои признания дурацкие оглашали!
– Но… мне сказали, она…
– Знаю я, кто тебе сказал, – презрительно бросил Ферхади. – Мне он тоже много чего наговорил, да и Мариане твоей не меньше. Не ты один, рыцарь, дураком оказался, я не лучше. Кстати, возьми, – выложил на стол гномье зерно, – твое.
Барти сел, спросил ошарашенно:
– У тебя-то
– А ты хотел бы, чтоб у брата провозвестника? Остальные ему и достались. – Просвещать рыцаря насчет похищения Ферхади не захотел. Пусть Мариана рассказывает. Если сочтет нужным. – Лучше скажи, чего это оно?…
Зерно, в руках у Ферхади остававшееся темным, у таргальца забилось живым алым светом.
– Да ничего, не бойся. – Барти спрятал «последний довод» в карман. – Хозяина чует. Наговорено оно на меня. Спасибо, что вернул.
Когда гости разошлись, Альнари увидал поразительную картину. Изрядно захмелевший Барти втолковывал Льву Ич-Тойвина что-то заумное о подземельных чарах, об отличиях таргальских и диартальских гномов и о каких-то давних делах, в которых одно такое вот зернышко решало исход боя. Ферхади подбрасывал вопросы и явно мотал на ус. И вопросы его показывали знакомство с предметом беседы куда большее, чем стоило бы ожидать от шалопая, у которого на уме лишь красотки да кони.
2. Анже, бывший послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене, ныне же – дознатчик службы безопасности Таргалы
Анже вошел в кабинет без спроса и даже без стука. Остановился у стола, спросил угрюмо:
– Зачем вы так с ним?…
А мальчишка-то совсем расклеился, отметил граф Унгери. Белый весь и губы трясутся, того гляди разрыдается как барышня.
– Он был предатель, и ты это знаешь.
– Он меня спас. И он… он не такой был, как отец Ипполит, он не из ненависти предавал. Он же все равно вредить уже не мог! Подержали бы в тюрьме до конца войны, а там…
– Анже, не учи меня работать.
Какое-то время Анже молчал. Закатит истерику, думал граф, или уйдет молча дуться? Бывший послушник нужен, причем нужен в рабочем состоянии, а не растекшийся сопливой лужицей. Конечно, можно было предвидеть такую реакцию. Но не в подвал же парня было сажать, в одиночку без права разговоров! А казнь… так было надо.
– Так было надо, Анже, – повторил Готье.
– Я понял вас, господин граф.
Оказалось, бывший послушник умеет взять себя в руки. Никаких истерик; голос ледяной, но предельно спокойный.
– Работать на вас я больше не буду. Хватит того, что наработал. – Анже бережно положил на стол вещи пресветлого. Ожег капитана тайной службы свирепым взглядом. И вышел, от души хлопнув дверью.
И решительностью тоже не обижен, кто бы мог подумать…
Граф выглянул следом. Ишь, чешет.
– Анже, вернись.
Парень и не оглянулся, только прибавил шагу.
Тогда Готье и приказал страже:
– Вернуть.
Надо отдать парню должное – мало того, что без боя не сдался, еще и дрался честно: его известная всем в доме саламандра попыталась заступиться за хозяина, но тут же вновь спряталась. Анже приволокли обратно в кабинет – с разбитым в кровь лицом и заломленными за спину руками; и он спросил, дерзко улыбнувшись, не дожидаясь, что скажет ему капитан тайной службы: