Медленные челюсти демократии
Шрифт:
Выступить на стороне победившей цивилизации слишком легко, и хотя бы потому неприлично. Примкнуть к победителям некрасиво, стыдно смотреть, как корчится корявая тетка-Родина. В победе, тем более в столь географически обширной победе, тем более в победе социального строя и идеалов, а не оружия, всегда есть нечто сомнительное. Не то чтобы я не рад был Вашему триумфу, напротив, я предсказывал его и желал всей душой, но что-то мешает мне обрадоваться до конца. Сегодня, во дни ахейских торжеств, когда Вы предлагаете мне, милый друг, идти в триумфальном шествии за колесницей прогресса, сегодня я говорю Вам: в Вашем торжестве подвох.
Теряюсь с чего начать, начну с того, что сразу Вам не понравится, но сказать это надо, надо начать с самого больного. Рассуждение это я обозначу так эмиграция и предательство. Как можно, — крикнете Вы мне в лицо, — как можно так ставить вопрос! что за сталинистское высказывание! Да, звучит не ахти, так себе звучит, признаю, но что сделать с тем, что правда думаю? Я ведь не обвинить, я только понять хочу. Я, как и Вы, против деклараций, просто понятие прояснить стараюсь. Я вырос в годы, когда эмиграция на Запад казалась желанной и почетной. Я завидовал тем, кто сумел отряхнуть прах отечества с ног своих. Я считал героями тех, кто сумел
Я, например, нет. То есть раньше очень любил, а теперь нет, не люблю. Не люблю я тех, которые уехали счастья искать, не люблю вот этих самых, которые говорят «первые пять лет было тяжело, а потом вписались в общество», не люблю тех, которые читают Набокова и Довлатова и говорят, что это и есть подлинный русский язык; тех, которые со смехом рассказывают, как, бывало, стояли в очереди за колбасой; тех, которые исполняют эстрадный номер в богатых гостях и потчуют европейца историей про свои попранные права; тех, которые, глядя новости в телевизоре про Россию, понимающе кривятся — им ли не знать! Бабы в телогрейках да пьяные мужики, да серые заборы, и грязь, грязь… правильно мы сделали, что уехали! Ведь ничего не изменится, жизни все равно не будет! Ах, как разумно, как дальновидно мы унесли ноги! Вот их я не люблю. Не люблю за то, что психология предприимчивого дантиста их стараниями возведена в принцип культуры, в парадигму, прости Господи, свободы.
И безразлично мне, милый друг, что они имели право на счастье и самоопределение. Пусть, что с того? Сердцу не прикажешь — все равно не люблю. Но куда интереснее, что Вы их тоже не любите. А ведь это Вы их такими сделали, Вы их так надрессировали. А все равно не любите — и понятно за что. За неполноценность. Потому что для обретения достоинства человеку надо отвечать за что-то и быть готовым это защитить. Например Родину. Но ведь Вы первый учили нас, что патриотизм — это низко. Достойно быть космополитом. Причем космополитом особенным, движущимся с Востока на Запад, а не наоборот. Вряд ли Вы приветствовали бы англичанина, желающего стать индусом, француза, бегущего в Каир. Но то же европейцы — им есть что любить, они-то могут оставаться космополитами в пределах своих границ. А что любить тебе, русский ублюдок?
И разве я спорю с этим положением? Я согласен с ним. Вы ли виноваты, вашими ли стараниями мы вырастили в себе интеллектуального холуя? Вы разве виноваты, что пресловутое чувство Родины стало постыдным и мелким? И наоборот — поиск убежища и харчей в чужой прихожей — сделались почетными. «Я прошу как жалости и милости, / Франция, твоей земли и жимолости», — кто из нас, свободомыслящих интеллигентов, не твердил этих строк И это, из жалости и милости даденное, сделалось предметом гордости, потому что, понятное дело, своего нет (и взяться неоткуда) ничего такого, чем бы можно было хоть сколько-то гордиться. И твердили эти строчки в знак протеста против тоталитаризма, не замечая, что они, как бы помягче сказать, трусоватые, что ли. А вот строчки «землю, где воздух, как сладкий морс, / бросишь и мчишь, колеся, / но землю, с которою вместе мерз, / вовек позабыть нельзя» — эти строчки нам казались какими-то стыдными, ура-патриотическими, сервильными. А ведь это хорошие строки, их можно и не стесняться. А мандельштамовские напротив, довольно-таки стыдные. И однако, подобно тому, как разночинцы выходили из «Шинели» Гоголя, мы все вышли из мандельштамовской тоски по зарубежным грантам.
Я ставлю в вину Вам, мой милый друг, что Вы поощряли эту ублюдочную психологию. Что Вы сознательно делали из нас «внутренних эмигрантов», но при этом отчетливо знали, что положение эмигранта незавидно и ничтожно. Я ставлю в вину Вам то, что Вашими стараниями эмиграция, которая сама по себе является горем и уродством, сделалась привилегией. Белые офицеры, которым хватало причин бежать из России, чахли от тоски и сходили с ума, но советский либерал, лишь помани его, бросает с легкостью все, а если и вспомнит о Родине, так только то, что там мешали самовыражаться. Вы вырастили (или способствовали его росту) такой вид российского интеллигента, который частные привилегии стал полагать культурно-исторической необходимостью и задачей культуры. Вы вывели этот новый сорт российского интеллигента почти что из ничего, из эмигрантского бульона, из уже сваренных Струве, Степуна, Бердяева, Франка, людей потерянных и слабых, с изуродованной биографией, которых следует жалеть, но не стоит брать за образец. Посвятившие всю жизнь сведению счетов с большевизмом, они ужились с Гитлером, а если кому из них по нечаянности и урезали паек, то отнюдь не за то, что он бросался на амбразуры, взрывал мосты, печатал листовки или спасал евреев. Это могло происходить только с живыми людьми, в живых биографиях, но не в обескровленных, не в искусственных. Да, у Федотова есть пол-абзаца про европейскую тьму, да, Степун сказал полфразы полуантифашистского толка — но это и все. Какой выдержкой надо обладать, чтобы в годы, когда твоя страна горит и люди погибают миллионами, — не сделать ничего, чтобы разделить их судьбу. И если глядеть на эмигрантское творчество с непредвзятостью школьника, нельзя не поразиться вопиющему просчету — не прошло и пятнадцати (!) лет их европейского труда, направленного против России, как выяснилось, что именно из Европы идут ужас и смерть, а Россия этот мир спасает. Вот уж, что называется, не доглядели. Кажется, только Бердяев сказал нечто по поводу Советской армии, держащей меч Михаила Архангела, и обменял паспорт Лиги наций на советский, — и такое поведение показалось без малого безумным. Много ли сыщем эмигрантов, ушедших в Сопротивление, подобно Газданову? Интеллигент эпохи развитого социализма эмигрировал из России потому, что не мог на Родине чувствовать себя полноценным гражданином: недостаточно было заниматься структурным анализом, надо призвать страну к ответу за танки в Праге. Это понятно. Но скажите, кто из уехавших сумел стать полноценным гражданином на Западе — по заявленным выше меркам? Кто осмелился предъявить Западу столь же бескомпромиссный счет — как ответственный гражданин? Уезжали по понятной причине непереносимо, что твой сосед по лестничной клетке — вертухай, отвратительно, что каждый третий —
Но ведь это варварство — говорить так, скажете Вы. Недопустимо вовсе игнорировать личную судьбу и свободу и подменять все — родоплеменным началом. Цивилизованный субъект сам выбирает судьбу. Это даже меньшее из того, что Вы можете возразить. Предвижу, что Вы скажете так именно эмиграция дала двадцатому веку лучших художников, писателей, ученых — именно эмигрант, воспетый Ремарком и Чаплиным, эмигранты, какими стали Шагал и Эйнштейн, Пикассо и Манн, именно эмигранты и есть гордость двадцатого века. И больше того — как раз миграция, движение народов, сделала и делает мир таким, каков он есть, и старается спасти его от детерминизма. Именно миграция и эмиграция, — то есть отказ принять предложенные природой, обществом, культурой условия — есть воплощение свободы. Да, скажете Вы, поколение воевавших с Наполеоном декабристов осталось стоять в каре на площади — и чем кончило? Где поколение фронтовиков Отечественной — спились, скурвились и растратили себя, если кто уберегся от лагерей. И где же здесь достоинство? Зачем искать оправдание котловану и братской могиле? Вы скажете, что я практически договорился до оправдания лагерей и войны — как средства формирования характера. Чем же еще здесь удержишь — на этой безводной земле?
Вы правы. Ни Пикассо, ни Чаплина не получилось из наших отважных коренастых мужчин, вышли забулдыги с помятыми рожами. И что им было нужно на этой земле, кроме стакана водки. И не лежит у меня к ним сердце, и душа не лежит. И когда я слышу Ваш спокойный голос, вижу Ваши соборы и картины, мне сжимает горло тоска и ненависть — ненависть к пустырю, который вынуждает придумывать объяснения уродства и оправдания дряни. Правы, правы тысячу раз! И разве я сказал нечто, противоречащее тезису: русские — варвары? Нет, не сказал. Россия — варварская страна, и побеждена она сегодня цивилизованными людьми, и поделом, по заслугам, надеюсь навсегда, потому что трудно представить себе что-либо гаже, чем торжествующая Россия.
Да, Вы правы, и я сам хотел, многажды призывал Вашу победу, но Вы, думаю, поймете, что теперь, глядя на свою родню, убогих алкоголиков и попрошаек, лежащих во прахе, я не радуюсь и не веселюсь. И потом, я ведь и сам такой, чего же ради мне проводить черту между собой и моей родней? Они хорошо мне известны только потому, что я один из них. Из них не могло получиться Пикассо и Чаплина, слишком много водки влито в душу, и не спешили они в эмиграцию только потому, что с похмелья еле шевелились. И все же что-то в этом правильном счете не так. Есть нечто величественное в осанке алкоголика, в движении руки, поднимающей стакан, как знамя.
Они дурни и пьяницы, но знаете ли Вы, зачем они пьют? Питье водки — это испытание человека, это война в мирное время. Пить водку надо, стоя плечом к плечу, и когда говорят непьющему: «ты нас не уважаешь», имеют в виду его дезертирство, бегство от опасности, предательство тех, кто остался встретить водку лицом к лицу, как подобает мужчине, как подобает русскому. Потому что водка бьет тяжело, и надо уметь принять этот удар не меняясь в лице, не закусывая. Мы бросаем вызов жизни, когда пьем водку, потому что водка есть воплощенная тяжесть русской жизни, водка — это сама Россия. И ты не прячешься, не уклоняешься, а принимаешь ее сразу, залпом, поворачивая стакан кверху дном. Водку пьют не для удовольствия, но и не для опьянения — ее пьют для удали, для ощущения опасности, которую надлежит встретить вместе, и пьянеют от водки так, как пьянеют от боя. Ее пьют не для того, чтобы забыться, а чтобы беду, разлитую в буднях, перелить в стакан и померяться — кто кого. Алкаши — это солдаты, которые пьют за своих жен и матерей, блюют и спят в подворотнях, укрываясь пальто, как шинелью. Они мрут молодыми — с испорченной печенью и атрофированным мозгом, но умерли бы все равно — от бессмысленной работы, плохой еды, скуки. Они пьют водку так же, как пьют воздух Родины, и не уклоняются от этого, как не уклонились бы от атаки на никому не нужную высоту, от срока, который надо мотать в лагерях. Как и в смертной атаке, в питье водки есть чувство обреченности, и оно наполняет душу пьющего особенной горькой гордостью, недоступной любителю бордо. Русский пьет водку не для забвения — никогда его сознание не озарено столь ярко, как в миг, когда хлебное вино обжигает нутро. Европеец, пригубляя бокал, приветствует дары мира, явленные в вине; русский, опрокидывая стакан, принимает все зло природы и Родины, бросает вызов бесплодности бытия. Два способа питья несовместимы и характеры, созданные ими, глубоко розны.