Медведи и Я

Лесли Роберт Фрэнклин

Ружейные выстрелы

Если бы можно было закончить мою историю на этой ноте глубокого душевного удовлетворения или, предупреждая ход дальнейших событий, повернуть время вспять, с какой бы радостью я это сделал! Но это невозможно, поскольку повесть моя невыдуманная и мне придется, ничего не преуменьшая и не преувеличивая, изложить до конца все обстоятельства в той последовательности, в какой они совершались.

Незадолго перед своим отъездом Ларч сказал:

— Знаешь, Боб, я никогда не слыхал о такой дружбе между человеком и зверем, какая сложилась у вас с Расти.

— Меня самого это в глубине души очень тревожит, Ларч, — ответил я ему. — Я не могу бросить Расти на произвол судьбы. А ведь ему уже три года, и он может прожить без посторонней помощи. Мне

бы следовало уехать домой и вернуться в колледж. А я никак не могу с ними расстаться. По-настоящему медведь давно должен бы уйти в лес, куда глаза глядят, тем более в здешнем озерном краю, где столько всего интересного ждет его за горами. Так отчего же они не уйдут за горы? Отчего они не хотят мне помочь? Нашли бы себе подходящую медвежью компанию и жили бы, как положено зверю и как я задумал для них с самого начала!

— Вот и поразмысли над этим вопросом, — сказал Ларч. — Хорошенько поразмысли! К первому ноября я вернусь и привезу тебе припасы, вот тогда ты мне сам на него и ответишь.

А между тем Расти все реже и неохотнее соглашался уходить от того места, где я работал. Первого сентября я отпустил Дасти и Скреча в лес за пропитанием одних. Конечно, я сильно беспокоился, зная, что более смирные медведи остались без вожака. А начиная с десятого сентября Расти окончательно отказался ходить без меня в лес. Утром четырнадцатого, не успели Дасти, Скреч и Спуки скрыться, как Дасти вдруг снова появилась на берегу ручья, где я в то время работал. Она вела себя как безумная — скулила, тыкалась в меня носом, потом встала на дыбы и повалила меня в воду. Тут прискакал Расти, и они стали драться и колошматили друг друга посреди ручья, пока не подоспел Спуки и не загнал разбушевавшегося Расти на дерево. Дасти кинулась к дому, уселась на крыльцо и принялась стонать. Мокрый до нитки, я приплелся за ней следом и стал гладить по голове.

Все произошло так быстро, что я совсем забыл про Скреча. А между тем он не вернулся с остальными. Я стал звать Скреча, и тогда Расти слез с дерева и вместе со Спуки направился к озеру. Дасти кинулась следом за ними. Отойдя немного, они покружили на месте, потом все трое уселись на землю мордой ко мне, как бы призывая меня присоединиться. Утро было пасмурное, собирался дождь, но я все-таки решил, что раз зовут, надо идти. Хотя я шагал широко, как индеец, но еле поспевал за медведями, которые направились к югу, в ту сторону, куда обыкновенно ходили кормиться. Я все-таки отстал от них на полмили; тогда они обернулись и стали нетерпеливо рявкать на меня. Расти даже подбежал ко мне, чтобы узнать, отчего я замешкался. Они явно спешили поскорее вернуться на место какого-то происшествия.

Пройдя четыре мили вдоль берега, медведи круто свернули в заросли карликовой сосны, где громоздились завалы из поросших сфагнумом стволов. Помню, как на меня пахнуло оттуда прелым листом и грибами. Выбиваясь из сил, я заплетающимися ногами вступил на звериную тропу, ведущую в гору; здесь деревья росли свободнее.

И вот я увидел Скреча, он сидел и стонал, а в его правую лапу, под самой пяткой, крепко впились острые зубья капкана, поставленного каким-нибудь траппером. От железной скобы капкана тянулась цепь, прибитая к колоде, которая была закреплена между четырьмя деревьями. Такие капканы представляют собой изобретение еще более жестокое, чем обыкновенные створчатые, которые захлопываются на жертве, словно стальные челюсти. Эти острые кривые шипы устанавливают на звериной тропе; когда пружина срабатывает, серповидные шипы с зазубренными краями так глубоко вонзаются в тело жертвы, что зверь не может выгрызть их зубами. Две пары стальных шипов защелкиваются, срабатывая наподобие ножниц; некоторые трапперы, покидая в апреле лес, оставляют капкан до осени, не удосужившись их разрядить; сколько трагедий происходит в лесу, когда животное, нечаянно задевшее взведенный капкан, погибает мучительной голодной смертью, терзаемое страхом и болью. Я сам не раз слышал от трапперов, что эти капканы с шипами — самое жестокое орудие убийства, когда-либо изобретенное человеком.

Я не знал, подпустит ли меня Скреч и смогу ли я его вызволить из капкана. Я даже не был уверен, сумею ли разрядить механизм, представлявший собой храповик с

собачкой, который удерживал зазубренные шипы в лапе медведя. Капкан был ржавый, а устройство его слишком сложно, чтобы разобраться в нем, имея дело с большим и сильным зверем. Мне даже пришло в голову сходить домой за веревкой, чтобы сначала связать медведя. Но это значило проделать восьмимильный путь. Я решил, что попытаюсь обойтись без веревки. Я присел возле медведя и обхватил его морду, в ответ на этот привычный жест, заменявший у нас рукопожатие, Скреч тихонько застонал и облизал мне лицо и руки. Я почесал ему живот, и он перевернулся на спину; теперь можно было рассмотреть устройство капкана. Ступня была цела, но я не мог знать, как обстоит дело с ахиллесовым сухожилием и целы ли кости и нервы в лодыжке.

Мне вспомнились слова, которые я в прошлом году слышал от Ларча: «У страха двое детей — панический ужас и мужество». Кротость Скреча помогла мне совладать с припадком панического страха. Мужество мое родилось по воле случая. Я срезал хорошую крепкую ветку, чтобы просунуть ее между кривыми шипами и разрядить механизм. Ласково уговаривая урчащего Скреча, который терпеливо лежал на спине, как пациент на операционном столе, я осторожно придавил обеими ногами плоский конец капкана, с другой стороны его держала колода. Таким образом получился длинный рычаг. Остальные медведи обступили нас и следили за моими действиями, затаив дыхание и замерев как статуи. Достаточно было надавить палкой, как пружина сжалась, и шипы с неожиданной легкостью разомкнулись, причинив Скречу резкую, но непродолжительную боль в тот момент, когда они выскочили наружу из его тела. Скреч взвыл и отпрянул в сторону; он был уже свободен. Остальные медведи злобно зарычали, но не двинулись с места.

Обливаясь кровью, Скреч заковылял домой, поджав лапу, по пути он часто останавливался и заглядывал мне в глаза, чтобы хоть взглядом поведать о своих мучениях.

Три дня и две ночи он пролежал на нашей гигантской кровати, а я подавал ему в постель воду и копченую рыбу, которую он нехотя ел. Промыв его раны в теплой соленой воде, я больше к ним не притрагивался, положившись на целительные силы природы. Зашить обе раны Скреча без наркоза нечего было и пытаться. Он почти беспрерывно спал, но меньше ворочался во сне, когда чувствовал рядом мое присутствие, а когда его касался теплый бок братца Расти, он начинал тихонько мурлыкать во сне, как разомлевшая на солнышке рысь. На третью ночь Скреч встал и, пошатываясь, поплелся вместе с Дасти и Спуки по берегу озера, стараясь не отстать от этой парочки, которая явно хотела от него отвязаться.

Во время болезни Скреча мы с Расти часто уходили вдвоем на прогулку, пока он и Дасти спали. Расти ни за что не хотел идти в лес один и возвращался со мной, не успев как следует наесться: чтобы насытиться, ему понадобилось бы обойти очень большую территорию, а такие походы мне были просто не под силу. Я часто забирался на белые известняковые утесы, которые высились на северном берегу Отет-Крика, в надежде, что медведь хорошенько попасется на широком лугу, раскинувшемся у их подножия на сто акров; но Расти тоже любил посидеть на вершине скалы, где гулял ветер, внимая сентябрьским песням елей и хемлоков, доносившимся снизу, словно приглушенная музыка органа; при этом он вглядывался вдаль с таким видом, словно бы сам решил побывать когда-нибудь в тех местах.

Из всех наших путешествий этому медведю, по-видимому, больше всего полюбилось (не говоря, конечно, о главном его занятии — кормежке) катание на каноэ. В начале октября я чуть ли не каждый день отправлялся с ним под вечер, когда стихал ветер, в плавание по северо-западному рукаву озера; видно было, что Расти получает от этих прогулок громадное удовольствие. Медведь обладал замечательным чувством баланса; мы часами плавали в каноэ, иногда я рыбачил, потом снова брался за весло, а он, сидя впереди меня и положив передние лапы на борта лодки, чутко следил за ее равновесием. За эти вечера мы с ним так сблизились, что для взаимопонимания нам уже почти не требовалось никаких внешних знаков. Мне хочется верить, что мы с ним сделали по крайней мере первый шаг навстречу друг другу через ту непроходимую бездну, которая за множество веков пролегла между зверями и человеком.