Медвежий вал
Шрифт:
Суровая мелодия хватала за сердце, звала к подвигу...
Крутову тревожно, он взбудоражен, будто в предвидении чего-то необычайного. Песня-птица подхватила его на свои широкие могучие крылья. Но чьи глаза, как звезды в ночи, зовут и манят его к себе?
Лена! Ее взгляд устремлен поверх столов, заставленных посудой, она не видит перед собой никого из тех, кто смотрит на нее, она вся поглощена только песней. Но это лишь кажется, а на самом деле она изредка, украдкой окидывает взором палатку. Вдруг лицо ее зарделось, она встретилась взглядом с ним и
«Здравствуй, радость моя! Как я ждал этой минуты...»
«Молчи и слушай! Разве ты не видишь, что я пою только для тебя?» — переговаривались они одними глазами, и никому не понять было их безмолвных речей.
«Я пришел сюда единственно, чтобы видеть тебя!»
«Знаю. Но не надо говорить об этом!»
Хор покинул помост. Генерал взглянул на часы и медленно поднялся из-за стола, высокий и широкоплечий.
— С наступающим Новым годом, товарищи! Именно, с наступающим!
Гулкие залпы батарей потрясли воздух. Крутову видно, как в полосе света, падавшего через раскрытую прорезь палаточного окна, долго сыпался с ветвей потревоженный серебристый сверкающий снег. В небе — легкие всполохи ракет, которые сейчас повисли над передовой, в десятке километров отсюда.
Гомон разговоров стоял вокруг. Пар от дыхания белым облаком скопился вверху палатки. Было морозно, но никто не ощущал холода.
— Сеня, если бы ты мог...
— Говори. Или я не друг?
— Я должен увидеть ее! Ты понимаешь?..
Улыбка скользнула по губам Кожевникова, когда он заметил, что Крутов сунул своему другу записку и тот сразу встал из-за стола.
От этих наблюдений его отвлек голос Чернякова:
— Федор Иванович, не пора ли домой? Как думаешь?
— Пора, — согласился Кожевников.
Посидев еще немного, Черняков извинился перед генералом за ранний уход, попрощался и стал протискиваться к выходу. За ним пошел Кожевников. Мельком взглянув в сторону Крутова, он увидел, что место за столом опустело.
— Офицеров возьмем?
— Пускай еще повеселятся! Не часто бывают такие праздники. Тем более, генерал все равно скоро «отбой» скомандует, — ответил Черняков.
Они вышли из палатки. Стояла ясная ночь. При свете луны, казалось, можно было читать. Легкая кошевка стояла на месте. Кожевников подтянул подпругу, взнуздал лошадь и, обождав, пока усядется Черняков, тронул вожжи. Застоявшаяся лошадь сразу пошла рысью, звонко поекивая на бегу. Санки полетели, оставляя еле приметный в лунном свете блестящий следок.
— Много бы я отдал, чтобы встретить Новый год в своей семье, — тихо промолвил Кожевников.
— Да, конечно, — задумчиво подтвердил Черняков. Оба замолчали. Слишком погружены были каждый в свое, далекое, такое, что и объяснить другому трудно, а порой и невозможно.
Они одновременно увидели впереди на дороге двух человек, и в одном из них, высоком, несколько нескладном, Кожевников сразу узнал Крутова. Кто был рядом с ним — он догадался.
— Парочка, —
Это было столь необычно в обстановке близкого фронта, что он заинтересовался, кто бы это такие?
— Садитесь, подвезем! — предложил Кожевников, когда санки поравнялись с Крутовым и его спутницей, и придержал лошадь.
— Спасибо, товарищ, подполковник, нам и пешком успеется, — глуховатым от смущения голосом ответил Крутов.
— Вы? — удивился Черняков, наконец узнав Крутова. — Вот не ожидал!
Крутов пробормотал в ответ что-то невнятное.
— Что же вы нас не знакомите со своей лесной нимфой?
— Виноват, товарищ полковник. Прошу!.. — Крутов легонько подтолкнул свою спутницу.
— Лена Лукашова! — смутясь, представилась девушка.
— Где служите? — пытливо рассматривая ее и не выпуская руки, спросил Черняков.
— В полковой разведке!
— Нехорошо, не женская это профессия! И давно?
— С сорок второго года. Я санинструктор!
— Все равно, я бы этого не допустил, тем более сейчас. Впрочем, оставим разговор! Садитесь!
— Почему?
— Товарищ полковник, нам не по пути, ведь нам возвращаться, — взмолился Крутов.
— Я это знаю, — ответил Черняков и потеснился, давая рядом с собой место девушке. — А вы, Крутов, садитесь с Федором Иванычем!
Санки быстро домчались до штаба полка.
— Сегодня большой праздник, — сказал Черняков. — и я привык отмечать его в кругу близких людей, по-домашнему. Но семья далеко, а здесь — кто мне ближе? — грустные нотки скользнули в его голосе. — Я уже стар и не люблю менять своих привычек. Приглашаю вас на чашку чаю.
В блиндаже он усадил Лену за стол, поближе к свету.
— Вот теперь я ручаюсь, что узнаю вас при следующей встрече, — сказал он.
Вошел повар, накрыл на стол. Черняков достал из чемодана бутылку портвейна. Налив рюмки, он поднялся:
— Позвольте по старинке провозгласить: с Новым годом, с новым счастьем! Только послушайте меня: не теряйте головы. Война не кончится завтра, она еще потребует больших жертв... Но не об этом я хотел бы сказать в такой день, а о том, чтобы вы сумели пронести свое счастье по трудной военной дороге. Сберегайте его для будущей мирной жизни!
Все чокнулись и выпили. Черняков был внимательным, душевным человеком, Кожевников не отставал от него, и некоторая принужденность быстро покинула Лену и Крутова. Полчаса пролетели, как одна минута.
— Как я вам благодарна, — говорила Лена, прощаясь. — Мне просто неудобно, что мы причинили вам столько хлопот...
— Вот она, самонадеянная молодость, — засмеялся Черняков. — Послушать, так мы отмечали Новый год лишь ради них. А знать того не хотят, что мы в одинаковом положении: они вступают в жизнь, мы — перевалили через ее лучшую половину. И то и другое в равной мере заслуживает внимания. Так, Федор Иванович?
Кожевников пыхнул трубкой и спрятался за клубом дыма.
Через полчаса те же санки мчали Лену в ее полк, только правил теперь лошадью Крутов.