Механизмы в голове
Шрифт:
Даже с Д. я всегда была настороже и с самого начала замечала порой некие предостережения о том, что ему нельзя полностью доверять, но в других случаях он, напротив, внушал доверие: да и что бы со мной сталось, лишись я даже этой, пусть неудовлетворительной, поддержки? Нет, я никогда не смогла бы шагнуть в будущее в полном одиночестве и потому, ради своего же блага, не смею сомневаться в Д.
В первый раз я пришла с доверием. Д. был известен мне как человек еще молодой, но уже приближавшийся к зениту карьеры. Я считала, что мне повезло с ним, хоть нас и разделяло большое расстояние: в те дни я еще не догадывалась, что придется посещать его столь часто. Поначалу меня приятно поразил его внушительный особняк и комната, в которой Д. меня принимал: бордовые бархатные шторы, удобные кресла, дорогие на вид гобелены.
В самом же человеке я не была так уверена. Я всегда
Лишь позднее, когда положение значительно ухудшилось и я была вынуждена консультироваться с ним все чаще и чаще, я перестала верить в его доброе расположение.
Во время наших первых встреч он вел себя крайне предупредительно и даже почтительно, очень внимательно выслушивал все, что я должна была рассказать, и обычно убеждал меня в значительности моего дела. Возможно, это прозвучит нелогично, но именно это его отношение, первоначально столь лестное, вызвало у меня первые смутные подозрения. Если он и в самом деле добросовестно защищал мои интересы, как утверждал сам, зачем тогда стараться всячески меня успокоить, словно пытаясь отвлечь мое внимание от возможного недосмотра с его стороны или скрыть от меня, что дела обстоят вовсе не так радужно, как он заявлял? Но я уже говорила, что он обладал даром внушать доверие и парой ободряющих, убедительных фраз развеивал все мои слабые сомнения и страхи.
Однако вскоре мой беспокойный ум стало терзать другое подозрение. С тех пор как я познакомилась с Д., я ощущала что-то смутно знакомое в его лице с черными бровями, подчеркивавшими глубоко посаженные глаза, куда я никогда не смотрела достаточно долго и прямо, пытаясь определить их цвет, но предполагала, что они темно-карие. Время от времени в памяти лениво всплывал полузабытый образ, хотя никак не удавалось вспомнить его во всех деталях. Кажется, не уделяя этой теме особого внимания, я наконец решила, что Д., вероятно, напоминает мне какой-то портрет, увиденный давным-давно в художественной галерее — скорее всего, где-то за границей: ведь внешность у него была явно иностранная и соблюдала забавное равновесие между скрытой чувственностью и преобладающей интеллигентностью, которое считается главным достоинством некоторых полотен Эль Греко. Но затем, в один прекрасный день, когда я выходила из его дома, столь долго ускользавшее воспоминание внезапно пробудилось во мне так резко и неожиданно, будто я столкнулась на улице с пешеходом. Лицо Д. напоминало вовсе не старинный портрет, а журнальный фотоснимок, сравнительно недавно помещенный в иллюстрированном издании, которое, возможно, все еще валялось где-то в моей гостиной.
Едва добравшись домой, я принялась рыться в газетах и журналах, по рассеянности сваленных беспорядочной грудой. Вскоре я нашла то, что искала. Со страницы на меня мрачно уставилась физиономия молодого убийцы, в общих чертах совпадавшая с тем чернобровым лицом, что смотрело на меня незадолго до этого в уютной комнате с занавешенными окнами.
Странно, почему это случайное сходство произвело на меня столь сильное впечатление? Неужели человек, внешне похожий на какого-нибудь убийцу, обязательно должен обладать склонностью к насилию или, точнее, обладая таковой, умело сдерживать свои необузданные порывы? Достаточно просто вспомнить об ответственной должности Д., взглянуть на его спокойное, невозмутимое, умное лицо, чтобы ясно понять надуманность подобного сравнения. Весь ход мыслей поражал своей абсурдностью и нелогичностью. Но, тем не менее, я не могла от него отделаться.
Не следует также забывать, что мужчина на фотографии был не обычным убийцей, а фанатиком, человеком необычайно твердых убеждений, который убивал не ради личной выгоды, а из принципа — во имя того, что считал справедливостью. Это аргумент за или против Д.? Я поочередно склоняюсь то к первому, то ко второму, совершенно не в силах определиться.
Из-за этих-то предубеждений (были, конечно, и другие, но их слишком долго перечислять), я и решила передать свое дело другому консультанту. То был серьезный шаг, к которому нельзя подходить легкомысленно, и я потратила уйму времени на обдумывание, пока наконец не отправила заявление, но, даже отослав письмо, вовсе не чувствовала уверенности, что поступила правильно. Конечно, я слышала о людях, менявших своих консультантов, причем не раз, а многократно, и о тех, кто постоянно только то и делал, что бегал от одного к другому: но я всегда презирала их за непостоянство, и общество сходилось во мнении, что эти люди плохо кончат. Но вместе с тем я чувствовала, что в моем случае замену оправдывали исключительные обстоятельства. Составляя письмо-заявление, я старалась избегать любых утверждений, способных навредить Д., и, сделав упор на том, как неудобно и накладно совершать продолжительные поездки к нему домой, попросила передать мое дело кому-нибудь из университетского городка, расположенного рядом с моим жилищем.
Несколько дней я с тревогой ждала ответа и в конце концов получила целую стопку запутанных бланков, которые следовало заполнить в двух экземплярах. Я все сделала, отослала и снова принялась ждать. Сколько времени занимало это бессильное, изматывающее ожидание! Оно длилось день за днем, неделю за неделей, и к этому невозможно было привыкнуть. Наконец пришел ответ на обычной жесткой голубой бумаге — я уже страшилась одного ее вида. Мою просьбу отклонили. Не приводилось никаких объяснений, почему мне отказали в одолжении, которое делалось сотням других людей. Но, разумеется, от этих должностных лиц объяснений ждать нечего: стиль руководства у них совершенно авторитарный, и на них никогда нельзя рассчитывать. К своему категорическому отказу они соизволили присовокупить лишь заявление о том, что я вправе и вовсе обойтись без услуг консультанта, буде того пожелаю.
Это деспотичное сообщение повергло меня в такое уныние, что я целых две недели провела дома в абсолютном бездействии. Мне не хватало смелости даже выйти за дверь, я сидела в своей комнате, сказываясь больной, и не виделась ни с кем, кроме служанки, приносившей еду. Отговорка насчет болезни была отчасти правдивой, так как я чувствовала себя полностью разбитой физически и морально, измученной, апатичной и подавленной, словно после тяжелой горячки.
Сидя одна в комнате, я без конца обдумывала случившееся. Господи, ну почему власти отклонили мое заявление, если я доподлинно знала, что другим людям разрешается менять консультантов по собственному желанию? Означал ли отказ, что некая особая сторона моего дела отличает его от остальных? В таком случае мое дело рассматривалось более скрупулезно, раз уж мне отказывали в обычных привилегиях. Если б я только знала — если бы только могла выяснить хоть что-нибудь наверняка! Я чрезвычайно старательно составила новое письмо и отправила по официальному адресу, вежливо (боюсь, даже подобострастно) умоляя ответить на мои вопросы. Как же глупо было вот так бесполезно унижаться, наверное, выставляя себя на посмешище перед целой комнатой младших клерков, которые, без. сомнения, от души потешились над моим тщательно продуманным сочинением, после чего швырнули его в корзину для ненужных бумаг! Никакого ответа, естественно, не последовало.
Я прождала еще пару дней, и беспокойство сменилось отчаянием, которое час от часу становилось все невыносимее. Наконец, вчера я дошла до точки, когда уже больше не могла выдерживать столь сильного напряжения. На всем белом свете существовал лишь один человек, кому я могла излить душу, — единственное лицо, предположительно способное облегчить мою тревогу, — и этим человеком был Д., который, в конце концов, все еще оставался моим официальным консультантом.
Поддавшись минутному порыву, я решила поехать и еще раз с ним встретиться. В моем состоянии совершение каких-либо действий стало насущной необходимостью. Я сложила вещи и вышла, чтобы успеть на поезд.
Светило солнце, и я с удивлением обнаружила, что, пока я сидела взаперти, настолько поглощенная своими проблемами, что даже не выглядывала в окно, зима сменилась весной. Когда я в последний раз смотрела на горы беспристрастно, это был заснеженный брейгелевский пейзаж со светло-коричневыми деревьями, но теперь снег почти сошел, не считая узкой белой полоски на северном склоне самой высокой лесистой горы. Из окон поезда я видела, как на солнышке резвились зайцы, и любовалась изумрудными линиями озимых: недавно распаханная земля в долинах отливала роскошным бархатом. Открыв вагонное окно, я ощутила теплый порыв ветра, который увлекал в странном, кружащемся любовном танце золотистых ржанок. Как только поезд замедлил ход между высокими насыпями, я заметила в траве глянцевитые желтые чашечки чистотела.