Механизмы в голове
Шрифт:
Даже в городе чувствовалось веселье и возрождение жизни. Люди бодро шагали по делам или с довольными лицами топтались перед витринами. Кто-то насвистывал либо тихонько напевал под шум уличного движения, другие размахивали руками или засовывали их поглубже в карманы, а кое-кто уже сбросил верхнюю одежду. На углах торговали цветами. Хотя солнечный свет не проникал в самые темные закоулки, он ярко золотил кровли, и многие прохожие машинально поднимали глаза к блестящим крышам и ласковому, обнадеживавшему небосводу.
Эта атмосфера благотворно повлияла и на меня. По пути я решила откровенно, без утайки рассказать Д. всю историю с письмом и ответом на него, а потом спросить напрямик, что может стоять за этим новым шагом властей. В конце концов, я ведь
Я дошла до его дома и стала ждать, пока откроется дверь. У ограды стоял нищий, державший перед собой лоток со спичками: худой, моложавый мужчина интеллигентной наружности, тщательно выбритый и одетый в очень старый, но аккуратный синий костюм. Конечно, в городе полно бедняков, они встречаются на каждом шагу, но в ту минуту лучше бы мне не видеть именно этого человека с внешностью школьного учителя, для которого настали черные дни. Мы оказались на столь близком расстоянии, что мне почудилось, будто он попросит у меня милостыню, но мужчина стоял, даже не глядя в мою сторону и не пытаясь предлагать спички прохожим, а полнейшая апатия на его лице вмиг рассеяла весь мой заряд оптимизма.
Войдя в дом, я не сразу забыла об этом представительном бедняке, с которым отчасти ассоциировала себя. В голове промелькнула мысль, что, возможно, когда-нибудь я больше не смогу работать, все мое небольшое состояние уйдет на оплату консультаций, друзья навсегда отдалятся, и, вероятно, я окажусь в точно таком же положении.
Слуга сообщил, что Д. вызвали по важному делу, но он скоро вернется. Меня провели в комнату и попросили подождать. Как только я осталась одна, меня вновь охватила тоска, которую ненадолго развеял солнечный свет. После свежего весеннего воздуха в комнате нечем было дышать, но какое-то мрачное безразличие помешало мне открыть хотя бы одно из плотно занавешенных окон. Огромные напольные часы в углу нравоучительно отсчитывали минуты. Пока я прислушивалась к этому назойливому тиканью, мною постепенно овладело чувство абсолютной тщетности происходящего. Само отсутствие Д. и то обстоятельство, что он именно сегодня заставил меня ждать в этой унылой комнате, произвели неимоверно гнетущее впечатление на мою расшатанную психику. Я впала в отчаяние, любые мои усилия казались заранее обреченными. Я сидела, как истукан, на неудобном стуле с прямой спинкой и кожаным сиденьем, безучастно глядя на часы, стрелки которых уже успели завершить полукруг после моего прихода. Я подумывала о том, чтобы уйти, но мне не хватало сил даже пошевелиться. На меня напала апатия — сродни той, что демонстрировал нищий на улице. Я ощутила уверенность, что мой визит уже закончился провалом, хоть я еще не поговорила с Д.
Вдруг слуга вернулся и доложил, что Д. готов меня принять. Но мне уже расхотелось с ним встречаться, я насилу встала и прошла вслед за слугой в комнату, где за письменным столом сидел мой консультант. Не знаю, почему, но его привычная поза навела меня на мысль, что на самом деле его никуда не вызывали, что все это время он сидел здесь и заставлял меня ждать из каких-то скрытых побуждений: возможно, с целью вызвать у меня то самое чувство отчаяния, которое я теперь испытывала.
Мы пожали друг другу руки, я села и начала рассказывать, еле ворочая непослушным языком, изрекая слова, которые казались бесполезными еще до того, как я их произносила. Быть может, мне просто померещилось, что Д. слушал не столь внимательно, как в прошлые разы, нервно теребя свою авторучку и лежавшие перед ним бумаги? Однако вскоре его поведение убедило меня, что он прекрасно знаком со всей историей, касавшейся моего письма-заявления и вызванных им последствий. Наверное, власти передали этот вопрос ему на рассмотрение — но кому все это на руку и кто в этом замешан? Теперь мое безразличие сменилось подозрительностью и тревогой, и я пыталась понять, что же предвещает эта двусторонняя связь.
Неожиданно для себя я привела старый довод о неудобствах, запинающимся голосом объяснив, что вынуждена тратить по шесть часов на дорогу туда и обратно, чтобы провести у него меньше часа. На это Д. возразил, что мне больше не придется жаловаться на утомительные поездки, поскольку он уходит в бессрочный отпуск и снимает с себя какие-либо обязательства вплоть до своего возвращения.
Конечно, я отчаялась еще раньше, но представьте себе мое потрясение после этого известия! Я кое-как попрощалась с Д., кое-как побрела по улице и кое-как добралась до поезда, который повез меня теперь уже по бессолнечной местности.
Как тяжело просто сидеть дома, когда остается только ждать! Ждать — труднее всего на свете. Ждать, не имея ни одной живой души, которой можно доверить свои сомнения, страхи, неослабевающие надежды. Ждать, не зная, расценивать ли слова Д. как официальный вердикт, лишающий меня всякой поддержки, как его намерение вернуться к моему вопросу в отдаленном будущем или как подтверждение того, что мое дело уже решено. Просто ждать, не получая даже милосердного права на окончательную утрату надежды.
Порою мне кажется, что некий тайный суд уже рассмотрел мое дело и заочно вынес этот суровый приговор.
ПРОСТО ЕЩЕ ОДНА НЕУДАЧА
перев. В. Нугатова
Когда я вышла из дома Д., мне было очень тревожно и безотрадно, я сердилась на себя и на него — за то, что он отказался мне помочь. Вполне естественно, что, попав в беду, я обратилась к нему. Конечно, он знает больше любого другого обо мне и моих делах, он умный человек, его мнению можно доверять, и благодаря своей профессии он прошел специальную подготовку для консультирования по вопросам такого рода.
— Почему вы не скажете, что мне делать? — возмущенно спросила я в конце беседы. — Почему не предложите определенную линию поведения и не избавите от страданий и неизвестности?
— Этого-то я как раз и не собираюсь делать, — ответил он. — Ваша беда в том, что вы всегда избегаете ответственности. В данном случае вы должны действовать по собственному разумению. Простите, если я кажусь жестоким, но вы должны мне верить, когда я говорю, что в конечном счете гораздо важнее выстоять до конца самой, нежели слепо следовать посторонним советам — моим или чьим бы то ни было еще…
Меня настолько задело неожиданное отношение Д., что, выйдя в зимние лондонские сумерки, я больше думала о нем, нежели о собственной проблеме. В ушах по-прежнему звучал его приятный, мягкий, сочувственный голос, никак не вязавшийся с его же бессердечными словами, а перед глазами стояло чернобровое лицо, смутно напоминавшее какое-то другое, увиденное давным-давно, не помню где — возможно, на картине или на газетном фотоснимке. Меня оскорбило, что он не захотел откликнуться на мою просьбу и сделать одолжение. Мне было стыдно, что я возлагала так много надежд на дружбу, которая все это время, вероятно, оставалась совершенно односторонней. Не исключено, что я выдавала желаемое за действительное и восприняла его сочувственную манеру как свидетельство теплых чувств лично ко мне. Размышляя над этим теперь, я не могу вспомнить ни одного случая за все время нашего знакомства, когда бы его поведение свидетельствовало о чем-то большем, нежели безликая доброжелательность гуманного, отзывчивого и понятливого человека. Мысль о подобной ошибке в особенности терзала меня потому, что по натуре я очень сдержанна и боюсь получить отказ. Я почувствовала, что выдала себя, и теперь Д., наверное, презирает меня или смеется надо мной, хотя в действительности я прекрасно знала, что он слишком хорошо разбирается во внутренних механизмах нашего сознания, и его нельзя обвинять в подобной жестокости.