Мексиканская повесть, 80-е годы
Шрифт:
Мать и думать забыла об Экторе. Он гордился тем, что был боевиком в университете, похвалялся, что он один из ультраправых активистов, добившихся отставки ректора Субирана, и был в числе тех, кто своими руками стирал слова «Бога нет» на мурале Диего Риверы в гостинице «Прадо». Эктор читал «Майн Кампф», книги о фельдмаршале Роммеле, «Краткую историю Мексики» досточтимого Васконселоса, «Гараньон в гареме», «Ночи ненасытной гетеры», «Мемуары нимфоманки», порнографические книжонки — их выпускали в Гаване и из-под полы продавали на улице Сан-Хуан де Летран и около отеля «Тиволи». Отец глотал книги «Как обзавестись друзьями и преуспеть в делах», «Научись владеть самим собой», «Сила позитивного мышления», «Жизнь начинается в сорок лет». Мать, занимаясь делами по дому, слушала все радиосериалы, а иногда отдыхала, читая романы Уго Уэста или М. Делли.
Поглядеть
Но в то далекое время служанки в ужасе отбивались от «молодого сеньора», пытавшегося силой овладеть ими; вдохновленный боевым лозунгом молодчиков из своей шайки «Мясо служанок дешевле баранок», Эктор, в ночной рубашке, возбужденный, распаленный порнографическими книжками, врывался в полночь в комнатку в мансарде, где жила прислуга, пытался изнасиловать очередную девушку, и, хотя ему и не удавалось добиться своего, от крика просыпались родители, мы все, в том числе и сестры, сбивались в кучу у винтовой лестницы, жадно следя за происходящим; отец с матерью ругали Эктора, грозились выгнать его из дома и тут же увольняли служанку — она, конечно, была главной виновницей, ведь она раздразнила «молодого сеньора». Эктор то и дело лечился от дурных болезней, которыми его награждали проститутки с Меаве и даже с улицы 2-го Апреля; он участвовал в кровавых стычках соперничавших банд с берегов речки Пьедад; как-то ему камнем выбили зубы, и он в ответ железным прутом раскроил череп какому-то слесарю; в другой раз, накачавшись наркотиками с друзьями из парка Уруэта, он устроил погром в ближайшем китайском ресторанчике; отцу пришлось обивать пороги муниципалитета, платить штраф, возмещать убытки, крутиться, используя знакомства, чтобы Эктор не оказался в Лекумберри. Когда я услышал рядом с именем Эктора слово «наркотики», я подумал было, что он у кого-то занял деньги: у нас в семье в шутку именно этим словом называли долги (в этом смысле отец мой был полный и безнадежный наркоман). Потом сестра Исабель объяснила мне, что на самом деле означает это слово. Неудивительно, что Эктор проникся ко мне самыми теплыми чувствами: на какое-то время в нашей семье я заменил его в роли паршивой овцы.
XI. Призраки
А еще в начале года случился переполох в доме из-за того, что Эстебан стал женихаться с Исабель. В тридцатые годы Эстебан еще мальчиком стал знаменитым, снимаясь в детских фильмах. Потом он вырос, детский голосок у него пропал, и невинное личико тоже. Ролей в кино и в театре ему не давали; Эстебан зарабатывал на жизнь, почитывая юмористические рассказики на XEW, пил по-черному и надумал, женившись на Исабель, попробовать счастья в Голливуде, хотя ни слова по-английски не знал. Он приходил к невесте пьяный, потеряв галстук, от него разило спиртным, костюм был весь в пятнах и лоснился, туфли забрызганы грязью.
Страсти Исабель никто не мог понять. А она была фанатичной любительницей кино. И в ее глазах Эстебан был принцем, звездой экрана, она видела его в кино в золотую его пору, к тому же Тайрон Пауэр, Эррол Флинн, Кларк Гейбл, Роберт Митчум или Кэри Грант были для нее недостижимы, а с Эстебаном она могла вволю целоваться. И неважно, что звездой он был когда-то, и всего-навсего мексиканского кино (над этим обстоятельством в семье особенно охотно издевались: отечественный кинематограф у нас любили примерно так же, как Мигеля Алемана с его режимом). «Нет, только посмотри, какое лицо у этого Педро Инфанте — просто шоферюга!» — «Еще бы, потому он так этому быдлу и нравится».
Как-то ночью отец ужасно расшумелся, стал выгонять Эстебана из дома: он поздно вернулся со своих занятий английским и застал жениха и невесту в полутемной гостиной как раз в тот момент, когда артист запустил руку под юбку Исабель. Эктор догнал Эстебана на улице, принялся его бить, свалил наземь, пинал ногами; Эстебан, весь окровавленный, все же с трудом поднялся и убежал. Исабель с Эктором больше не разговаривала, да и мне по любому поводу выказывала свою неприязнь, хотя я-то пытался Эктора остановить, когда он топтал беднягу Эстебана, валявшегося на земле. Исабель с Эстебаном никогда больше не встречались; некоторое время спустя, добитый жизненными неудачами, бедностью и пьянством, Эстебан повесился в захудалой гостинице где-то на улице Такубайя. Иногда по телевидению показывают фильмы с его участием; мне кажется, что передо мной оживает призрак.
Единственным светлым пятном в моей жизни в ту пору было то, что меня поселили в отдельной комнате. До этого мы спали с младшей сестренкой Эстелитой на одинаковых кроватках. Но когда я был изобличен как развратник, мать решила, что ее младшей дочери грозит опасность. Эстелиту перевели к старшим сестрам, к большому неудовольствию Исабель, учившейся в последнем классе в школе, и Росы Марии, которая только что окончила курсы машинисток со знанием испанского и английского языков.
Эктор просил, чтобы нас поселили вместе. Но ему было отказано. После очередных подвигов, окончившихся разговором в полиции, и новой попытки изнасиловать служанку Эктора на ночь загоняли в подвал и запирали на большой висячий замок. В подвале у него были только старый тюфяк и простыни. А комнату, где он спал прежде, отец приспособил, чтобы хранить подальше от нескромных взглядов бухгалтерскую отчетность по заводу; там же он в тысячный раз повторял свои уроки английского, заводил пластинки. At what time did you go to bed last night, that you are not yet up? I went to bed very late, and I overslept myself. I could not sleep until four o’clock in the morning. My servant did not call me, therefore I did not wake up. [96]
96
В котором часу вы вчера легли спать, что до сих пор еще не встали? Я лег очень поздно и потому проспал. Я не мог заснуть до четырех утра. Слуга не разбудил меня, вот я и не проснулся, (англ.)
He знаю другого взрослого человека, которому за столь короткий срок — меньше чем за год — удалось бы выучить чужой язык. Впрочем, другого выхода у отца не было.
Однажды я невольно подслушал разговор родителей — они говорили обо мне. «Бедный Карлитос». — «Не беспокойся, это пройдет». — «Боюсь, на всю жизнь отметина останется. Как ему не повезло. И почему именно с нашим сыном такое случилось?» — «Несчастный случай. Бывает, человека и грузовик собьет, верно? Еще пара недель, он и вспоминать об этом перестанет. Ему сейчас, может быть, кажется, что мы несправедливы к нему, но когда вырастет, поймет: добра ему желали». — «А все из-за того, что мы, вся страна, живем в атмосфере распущенности, которую этот самый продажный режим поощряет. Ты только полистай журналы, послушай радио, посмотри кино: все словно сговорились совращать невинных».
Одним словом, никто меня не понимал, я был совсем один. Только Эктор сочувствовал, но и он относился к тому, что я сделал, как к баловству, веселой проделке, будто я мячом окно разбил. Ни родители, ни братья, ни Мондрагон, ни отец Ферран, ни те, что приставали ко мне с тестами, ни капельки не поняли. Они судили меня по своим законам, в которых мой случай попросту не был предусмотрен.
В конце июля меня перевели в новую школу, третью по счету. Снова я оказался в роли новичка, попавшего в чужие владения. В этой школе ребята не делились на арабов и евреев, не сражались в пустыне, там не было стипендиатов из бедных семей; правда, и здесь обучение английскому, как и везде, было обязательным. Первые мои недели в этой школе были просто мучительными. Я все время думал о Мариане. Родители считали, что излечили меня наказанием, исповедью, психологическими тестами, а на самом деле все это на меня совершенно не подействовало. Зато я потихоньку, к изумлению киоскера, стал покупать «Веа» и «Водевиль» и все чаще вспоминал наставления священника. Я смотрел на фотографии Тонголеле, Калантаны, Сью Май Кэй, а видел одну Мариану. Нет, вовсе я не излечился, если считать любовь болезнью в этом мире, где только ненависть — естественное состояние.
С Джимом, разумеется, я больше не встречался. Не хватало смелости пойти к нему домой, как и сходить в старую школу. Когда я думал о Мариане, мне неудержимо хотелось увидеть ее, но останавливал страх показаться в ее глазах смешным и нелепым. Ну зачем мне было совершать такую глупость, заваривать всю эту кашу: ведь, удержись я от своего идиотского признания в любви, не было бы никакой заварухи. Но сожалеть было поздно: сделанного не исправишь, иначе я поступить не мог — даже сейчас, столько лет спустя, я понимаю, что смертельно влюбился в Мариану.