Мелодия на два голоса [сборник]

Афанасьев Анатолий Владимирович

— Добрый день! Это Миша, помните?.

— A-а! Помню. Здравствуй!

В ее голосе равнодушия на сто человек.

— Э-э… Может быть, повидаемся? В смысле, куда-нибудь сходим, развеемся?

— Не знаю… а куда?

— Может, в кино?

— В кино мы уже были.

— Можно просто погулять.

— А у тебя деньги есть?

— Сколько?

— Рублей пятнадцать.

— Могу наскрести.

— Тогда лучше пойдем в ресторан.

Мне понравилось, что она не стесняется. Это упрощало дело. Но она не пришла. Мы договорились в восемь встретиться на Пушкинской, но она не пришла. Я там действительно, как озабоченный придурок, проторчал около часа, но она так и не явилась. Меня такой поворот дел не устраивал, тем более что я у стариков перехватил двадцатку. Позвонил Сашке, чтобы его позвать. Сашки дома не было.

А ведь сказал, что весь вечер будет дома. Будет хоккей смотреть. Я затесался в какую-то забегаловку, посидел малость, а потом нарвался там на каких-то худосочных мальцов. Они мне не понравились: в туалете вели себя безобразно. Я сделал им корректное замечание. Я им сказал: "Вытряхивайтесь отсюда, мальцы, пока я вас не вытряхнул". Ну, слово за слово, а худосочные оказались калеными орешками. Они меня здорово отвалтузили. Когда посмотрел в зеркало, то не сразу себя признал. И официант меня тоже, видно, не сразу признал. Он на меня долго смотрел с удивлением, а потом выписал странный счет. В нем было на пять рублей больше того, что должно было быть, по моим подсчетам. Я ему сказал: "Ты, товарищ, давай правильный счет, а не фальшивку". И вдруг он как начал верещать что-то про милицию, про вытрезвитель. Он напрасно верещал, потому что я сам быстро оценил положение. Сказал: "Подавись, ворюга, рабочими деньгами, но мы еще с тобой повидаемся в другое время и в другом месте".

Из автомата позвонил Сашке, но тот еще где-то шлялся. Наскреб Людин номер. Она была дома.

— Кто же так поступает, мадам? Знаешь кто?

— Я не смогла прийти.

— Почему?

— У меня оказались неотложные дела.

Я немного подумал без всяких мыслей. В будке было жарко, и туман в моей голове сгустился.

— Меня, Людмила, по твоей милости бандиты изуродовали и официант ограбил. Я теперь нищий и убогий.

— Я не виновата.

У меня не было на нее злости. Это вот удивительно. Вообще-то я вспыльчивый. Но к девушкам у меня снисхождение. Я их не считаю совсем за людей. Они скорее птицы. Летать умеют, а считают не больше чем до ста.

— Хорошо, — сказал я. — Это дело прошлое. А сейчас давай приезжай. Я тебя буду ждать на том же месте и в тот же час. У памятника Пушкину.

Я ведь это просто так сказал, чтобы потрепаться. Ни одна дура не приняла бы мои слова всерьез. Дура бы не приняла, а Людмила приняла. Может быть, она была сверхдура. Это тогда я так подумал. Теперь знаю, кто она… Она человек возвышенной души и легковерного сердца. И если бы… да ладно, по порядку. Она спросила, смогу ли я подождать полчаса. А что такое полчаса для избитого и пьяного человека. Все равно, что мгновение или вечность. У меня не было времени. Я жил в пространстве в тот вечер. А время исчезло. Сказал, что смогу ждать очень долго. Хоть тыщу лет.

И вот тут случилась чрезвычайность. Постоял около будки, покурил и… обо всем забыл. Ну, то есть, начисто все вылетело из головы, что касается Люды. Я помню, о чем думал, стоя около будки, а потом сидя на скамейке неподалеку. Я думал о том, как все нескладно выходит. За что, думал я, исколошматили меня шальные хлопцы? Ведь я им зла не делал. И официанту не делал ничего плохого, а он взял и обжулил. Как быстро и без толку, думал, прошли мои лучшие годы. И что впереди? Пусто. До края рукой подать. Прокантуюсь таким же макаром еще каких-нибудь тридцать — сорок лет — и адью. Поминай как звали. А что оставлю? Дома, книги, детей? Кто, собственно, меня помянет? Еще я думал о своих неустроенных, беззащитных родителях и, думая о них, заплакал. Вытирал слезы ладонью, и на ней оставались грязно-серые полосы. Потом сел в такси и поехал к Сашке. Он был дома. Мне не удивился, сказал:

— Ты, Миша, пойди сразу умойся, а то мать выйдет в кухню — может перепугаться.

Я умылся, причесался и стал как новенький. Сашка зажарил яичницу на большой сковородке, и мы славно посидели.

Сашка принес жбан домашней наливки. Сашка вспомнил, что наливка приготовлена сеструхе на свадьбу. Мы долго жалели его сеструху Веру, которая собиралась замуж на четвертом десятке. А жениху было за пятьдесят, Мы их обоих одинаково жалели, но сеструху больше. Жениха мы тоже жалели. Он третий раз женился. Куча детей, но очень одинокий человек. Мы с Сашкой как-то хотели скинуть его с лестницы. Нам показалось, что он Вере не пара, занудливый и настырный. А она красивая и покладистая. Но невезучая. Или,

может, слишком разборчивая. У нее не поймешь. Она скрытная… Так вот, когда мы хотели спустить жениха с лестницы по причине его несовместимости с невестой, он нам открыл свою тайну. С целью самосохранения. Рассказал про свою жизнь. Оказывается, в двух первых браках он очень страдал. Первая жена сильно погуливала, причем делала это на виду у всей общественности. "Словно хотела мне отомстить за что-то. А за что?" Вторая жена хотя и не погуливала, зато дралась, швырялась предметами и однажды пробила мужу голову деревянной чуркой. "А за что?" Когда мы выслушали исповедь Вериного жениха, особенно убедительную потому, что произносилась она перед лестничным пролетом, то поняли — действительно не за что. И мы протянули жениху руку дружбы. Сашка только спросил, отчего он такой занудливый и настырный. Лезет во все дырки. И даже интересуется, сколько у Веры пар обуви. На это жених ответил, что он сам не рад своей привычке лезть во все дырки и надеется с течением времени, в новых условиях жизни, от нее избавиться. Бросают же люди курить.

Короче, мы почти до утра просидели с Сашкой на кухне и жалели всех подряд. Себя тоже не забыли. Нам ведь радоваться, в общем-то, было нечему. Особенно мне, побитому и оскорбленному. Проспали часа полтора на Сашкиной кровати и еле доползли до работы. По дороге я, кстати, вспомнил о последнем разговоре с Людмилой. Было такое ощущение, что этот нереальный разговор случился сто тысяч лет назад.

Работать было трудно в тот день, и, как на грех, работа все шла тонкая, ювелирная. Кудряш, который вечно пробивается в передовики производства, смотрел на нас с презрением. Он женатый — ему легче. Сказал нам в курилке:

— Догуляетесь вы, хлопцы. Попомните мои слова — догуляетесь до ручки. Будет вам скоро крышка.

— Алкоголизм излечим! — неуверенно возразил ему Сашка.

И вот что дальше произошло. Кончилась кое-как смена, и мы, точно вареные раки, выползли на свет божий. За проходной распрощались. Я шел и думал, как же там мои бедные родители, и клял себя на все корки. Но не успел проклясть до конца, потому что наткнулся на Люду. Она стояла на углу, возле магазина "Ткани". На ней был светлый плащ и на голове косынка. Кого-то ждала. Она ждала меня.

— Здравствуй, Людмила! — сказал я без удивления, но и без радости. Уж очень не по-хорошему светились ее глаза. Вместо ответа она широко и неловко размахнулась и влепила мне пощечину. Я не люблю получать пощечины. Если бы не мое сонное состояние, успел бы отстраниться. Кругом шли люди, и среди них, возможно, товарищи по работе. Может быть, и Кудряш шел мимо. Я вытер щеку рукой, улыбнулся девушке и пошел себе потихоньку дальше. Не спросил, за что ударяла. Это было понятно. Стоило только из-за этого переться в такую даль и подстерегать у проходной? Но это дело вкуса. Я пошел от нее прочь, потому что не выношу баламутных женщин. Не принимаю. Они много на себя берут. Они думают, что у них есть право на суд и расправу. Это заблуждение. Такой власти нет ни у кого. Зато у всех есть право обыкновенного человеческого понимания. Спроси — и тебе ответят. Погляди повнимательнее, поговори с человеком — вдруг окажется, что кругом не так уж много виноватых. Больше тех, кто попал в круговорот обстоятельств или поддался слабости характера.

Я шел не оглядываясь, но Люда меня догнала. От бега она раскраснелась. Она была действительно симпатичной девушкой. Но дело не в этом. Симпатичных мы видали и раньше. В ней было что-то такое — от леса, не от города. Она была нездешней.

— Я приехала ночью, через весь город, одна. Разве это не подло? Разве так поступают? Ты сказал, что у тебя беда, и я поехала. Я тебе поверила! Разве так делают? — она говорила с такой обидой и таким звенящим от непонятного мне напряжения голосом, что я остановился.

— Посмотри на меня.

— Я вижу, — сказала Люда тоном ниже, вглядевшись в мои боевые шрамы. — Это не оправдание.

— Я и не оправдываюсь. Я прошу прощения.

Мимо шли люди. Мы разговаривали среди толпы.

Она сморщила лобик и жалко улыбнулась.

Тут я и сломался. Увидел в ее глазах тоску.

— Давай зайдем куда-нибудь, перекусим?

— Я обедала.

— Кофейку выпьем.

Она не отреагировала. Вот какое я сделал движение — я ее обнял и с силой притянул к себе. Она не отстранялась и не вырывалась. Она заплакала. Я тоже ночью плакал и сказал ей об этом.