Мемориал. Семейный портрет
Шрифт:
ла бы жизнь. Такие женщины поднимают мужчин над скотством. Без них мы пустое место. Она святая, он думал. Я узнал святую.
* * *
Выдохшись, сбавив шаг, он наконец остановился перед дверью, которая показалась знакомой. Перед дверью своего Клуба. Несколько сочленов, кивавших ему, пока проходил по курительной к своему любимому креслу, отметили, что Чарлзуорт на целых четверть часа опоздал. Обычно ведь хоть часы сверяй по майору - во все
III
"Вот я и сматываюсь, - писал Эдвард, удерживая руку от дрожи на скачущем столике, - а ты, будь добра, умиротвори Мэри, уж я на тебя полагаюсь. Ради Бога, изобрети какой-нибудь исключительно изящный предлог для моей отлучки, только не забудь написать и точно мне его изложить. И тогда я пошлю ей рождественскую открытку. Но если честно, мне вдруг было ослепительное видение - вся предстоящая колбасня у Гауэров, у Кляйнов и миссис Гидден на Новый год. И душа не выдержала. Прости мне, пожалуйста, это мое, естественно, не последнее свинство".
Уже давно миновали Ганновер; отобедали. Серые грустные поля, без оград, размежеванные пунктиром лесов, мягко кружили за толстым стеклом, от малейшего сквозняка защищенным зеленой бязью. Вагон-ресторан густо пропах сигарами крепких, обритых наголо, пассажиров со студенческими шрамами на щеках. Он их озирал не без наглости, барабаня пальцами по ножке бокала.
Поднял его, отпил; послюнил карандаш, прибавил:
"Вернусь сразу после Нового года".
* * *
Он лежал в шезлонге под облезлым эвкалиптом. Легкий бриз, улетая на мол, мимоходом шуршал листвой. Взгляд сонно скользил по уступчатым склонам, простеганным чернотой виноградных лоз, по рыжим и розовым домикам, жмущимся к колокольне. Как каждый камешек остро и четко рисуется на ярком свету! А за темно-синим заливом, на той стороне, почти не видать их, затаились низкие, серые миноносцы. Дальше, выше, высоко над земным горизонтом, снежные грани альпийских круч недопроявленными снимками стынут в слепящем просторе.
Рядом встает Маргарет. Только что вышла из дома.
Она улыбается. Зубы особенно ярко белеют на фоне загара. Она вся сияет. Глаза излучают свет.
– Кушать подано.
– И что там?
– с широким зевком.
– Омлет, фрукты, салат… я сегодня новый способ испробовала, какой нам демонстрировала Тереза.
– Роскошно.
Поднялся устало - от долгого сидения устал. Наелся давно и надолго. Не хочется есть - под ее взглядом, подталкивающим в рот каждый кусок. Она допытывается озабоченно:
– Вкусно?
– Высший класс.
– Нет, ты только скажи, заправка точно такая же, нет? Он старательно вдумывается.
– Может быть, следовало бы чуть-чуть еще подбавить этой штуковины - петрушка на вид, но не петрушка, ну, как ее?
– Да. Ты прав. Совершенно точно.
Потом он лежал и смотрел, как она стоит у мольберта. Работает споро, решительно, как-то победно касаясь холста и про себя улыбаясь. Знал: любит она, чтоб лежал тут как тут, на веранде, или под тем эвкалиптом. Если уйти в одиночестве в город, или через мол к
А сама все подбивает прогуляться немного. Быть независимым.
– Кажется, старый Морель завтра гонит машину в Сент-Ра-фаэль. Не хочешь смотаться?
– Не особенно. А ты?
– О, мне работать надо.
– Спровадить меня надумала. Она смеется:
– Сам знаешь прекрасно, что нет.
– Так поехали вместе.
– Давай, если я тебе нужна.
– С чего ты взяла, что можешь быть не нужна? И оба остаются дома.
Часто осеняла догадка: а ведь если заявиться домой вдреба-дан, она бы только обрадовалась. Даже хочет, чтоб вел себя гнусно. Поощряет отлучки по вечерам. Вот и брел добросовестно к узенькой гавани: рыбачьи лодки, три кабака и бардак, кичащийся непристойностью допотопного, от старости моросящего фильма. Иногда чуть ли не до утра там просиживал - трепался с художниками, в карты играл. Поджарые, тонкие, ломкие французы, теребя сигареты, медленно заводят себя, как пружины, под жужжание разговора, чтобы в первую же паузу с налету вклиниться со своим "Je suppose que…" Маленькие, грязноватые, настороженные испанцы, мрачно трагичные, но все равно почему-то смахивающие на парикмахеров. Ленивые, громадные русские с множеством жен. И почти ни единого англичанина. Вот за это - большое спасибо. Но все равно - такая тоска.
1. "Я считаю, что…" (франц.)
Тоска - как ностальгия по всему миру сразу. Вот именно что - хорошо исключительно там, везде там, где нас нет.
Если вечером оставался на вилле, сидел вместе с Маргарет на веранде. Читали друг другу вслух. Или в покер играли, с двумя саквояжами, на которых были карманы для карт. А в двенадцать - спать. Целовались:
– Спокойной ночи.
Маргарет и Тереза делали все по дому. И рад бы помочь, да разве они дадут.
– Женщинам нужно работать, мужчинам нужно спать, - усмехался он.
Она только смеялась своим тихим, победным, обескураживающим смехом. Иногда он был прямо невыносим, этот смех. Будто треплют тебя по головке.
Пристрастился к купанью. Уходил к Пампелонне, на огромный, пустынный пляж, как костями, усеянный выбеленными отбросами моря. Теченья тут были опасны. Иногда, обозлясь, нарочно ее мучал тревогой. И - каждое утро эти упражнения на веранде; лежал растянутый, распятый, голым телом впивая солнце. Кожа забронзовела. Совершенно голый, распираемый бешеной энергией, исполнял этот комически-религиозный обряд: упасть, вытянуться, отжаться. Она смотрела, улыбалась. И, как заметишь на себе ее взгляд, сразу стыдно делается, кураж как рукой снимает.
А еще ходили под парусом, с сынком смотрителя маяка. Часто пропадали вдвоем с утра до заката. Маргарет приходила на берег - встречать.
– Напишу-ка я, пожалуй, портрет Мими, - она как-то сказала.
– С какой радости?
– Великолепнейший тип. Очень даже красивый по-своему. Такое в нем звериное что-то.
– Правда?
– Ощутил раздражение и укол вины бог весть от чего.
– Ей-богу, Маргарет, - прибавил с самой своей неприятной ухмылкой, - ты людей описываешь, как няня детишкам в Национальной галерее.