Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению
Шрифт:
В тот вечер я брел по галерее немного позже, чем обычно, и свет в помещении уже начал меркнуть. Мои молчаливые неподвижные друзья отбрасывали длинные тени, а их мускулистые конечности, застывшие в спортивных движениях, которые не были начаты и не будут закончены, сплетались в chiaroscuro полумрака и темноты.
Я рассматривал статуи, как вдруг мне почудилось, вернее, я почти был уверен, что краем глаза заметил какое-то легкое, быстрое движение. Я тут же выбросил эту мысль из головы, прекрасно зная, какие шутки может проделывать полумрак. Но вот я снова его увидел, и на этот раз сомнений быть не могло: кто-то или даже что-то шевелилось. Я, конечно, встревожился: может быть, забрался вор?
Или хуже, чем вор? Злоумышленник, поджидающий меня, чтобы
– Кто здесь? Кто это? – воскликнул я, пытаясь не выдать голосом страха.
Тут же последовал ответ:
– Это всего лишь я, милый. Ведь правда, вид у меня просто божественный?
Серапика проворно спрыгнул с пьедестала и стал передо мной, уперши руки в стройные бедра. Он был совершенно гол и весь покрыт каким-то порошком (молотый стеатит, как сказал он мне потом. Вот и объяснение жемчужной бледности кожи, на которую я обратил внимание при первой встрече), а на голову был надет венок из побеленных лавровых листьев.
– Не упрекай меня, милый, – пропел он мелодичной трелью. – Это просто моя небольшая фантазия. Я считаю их своими товарищами по игре.
– Но что ты делаешь? – спросил я.
– Делаю? Да ничего! Я скорее состояние, чем действие. Я просто стою по полчаса на плите и чувствую себя ужасно по-гречески, страшно атлетично и наслаждаюсь такой приятной компанией. А потом, когда становится прохладно, игра заканчивается.
Позднее он дал более подробное eclairissement.
– Вообще-то они принадлежат Его Высокопреосвященству – я бы не смог себе позволить такие превосходные статуи. Не так давно Его Святейшество Юлий II начал собирать собственную коллекцию, а Его Высокопреосвященство не любит, чтобы его превосходили в преданности античности – или, точнее, мужской обнаженной натуре, хотя этим Юлий на самом деле не интересуется. Если только мужская обнаженная натура не размахивает мечом, да и тогда он уделит больше внимание орудию войны, а не тому орудию, что между ног… Не знаю почему, но мне нравится так делать. Полагаю, Пеппе, что благодаря этому я хоть на короткое время могу почувствовать себя кем-то другим – эффектным, восхитительным, неподвластным воздействию времени. Я просто завидую постоянству, понимаешь, может быть, поэтому мне нравится заниматься деньгами, не знаю. Ведь без денег никогда ничего не обходится. Все постоянно пользуются ими, нуждаются в них, не любят быть без них. Деньги переходят из рук в руки, но сами никогда не меняются, если понимаешь, что я имею в виду.
– Да, думаю, понимаю.
– Мы почти все время вынуждены жить с острым чувством непостоянства; можно даже усомниться, есть ли вообще хоть что-то хоть в чем-то немного стабильное. Республики возникают и рушатся, демагоги приходят и уходят, еретики проповедуют ересь и горят на костре, пакты, союзы и лиги формируются и распадаются со страшной быстротой; меняется даже мода, а я, поверь, мой милый, стараюсь никогда не отставать от моды! Иногда от этого прямо голова идет кругом… Ай, ладно, отбрось заботы! Завтра вечером сюда прибудет на обед Его Высокопреосвященство, и могу обещать, мой маленький друг, это будет изрядный вечер!
И следующим утром Его Высокопреосвященство Джованни де Медичи, в сопровождении своего брата Джулиано, вошел в город, и это был странный триумф в сдержанных тонах.
1521
Я только что вернулся с похорон бедного Льва. Что за низкопробное, убогое, недостойное, позорное мероприятие! И конечно, как только было объявлено о его смерти, хлынули насмешки и оскорбления. Просто тошнит при одной мысли о тех былых льстецах, подхалимах и членососах, которые лебезили перед ним, выпрашивая еще несколько дукатов,
В одном желчном пасквиле, который мне довелось прочесть как раз сегодня утром, написано:
«Intravit ut vulpes, vixit ut leo, mortuus est ut canis».Антонио да Спелло произнес похоронный панегирик, который вряд ли можно было назвать многословным – каким бы ему следовало быть на самом деле, так как в таких случаях они всегда многословны. Лев заслуживал мучительно затянутой витиеватой речи, а получил лишь краткую констатацию неоспоримого факта, что он мертв. В одном месте я даже заметил небольшое suggestio falsi:
«Конечно, Его Святейшество, как хорошо известно, был, в отличие от своего горячего предшественника, склонен к осторожности в международных делах, – говорил старый лис. – И при многих обстоятельствах это – добродетель. Книга притчей Соломоновых восхваляет осторожность, а мы все прекрасно знаем, что Его Святейшество был человеком, почитавшим Святое Писание и крайне не расположенным давать мгновенные ответы на вопросы международного значения».
Ну конечно, правда, что Лев был человеком благоразумным, никогда не принимавшим политических решений поспешно, но намек на то, что он был хронически нерешителен, – совершенная ложь.
Вездесущий Парис де Грассис, папский церемониймейстер (несомненно, репетируя фразу для записи в свой дневник – vademecum), шепнул мне:
– Ipse sermo fuit brevis, compendiosus et accomodatus, правда?
– Иди прочь и оставь меня в покое.
А что касается самих похорон – parturient montes! Я знаю, что бедный Лев был полным человеком, но неужели шестеро крепких носильщиков не могли нести его гроб ровно? В одном месте пути гроб так сильно наклонили к земле, что тело Льва сползло на фут или два; митра с головы свалилась, а папское одеяние задралось так высоко, что показались круглые, пухлые, с ямочками колени. Я чуть не разрыдался, вообще-то я действительно разрыдался, но потом. Папе из великой семьи Медичи, давшему начало золотому веку Афины Паллады, выделили очень бедное место упокоения – всего лишь скромное надгробие над его останками в соборе Святого Петра. Конец Льва очень резко контрастирует с блеском его правления. Правда, конечно, что другие Папы претерпели еще большее унижение – Александра VI Борджиа, например, опухшего и побелевшего от яда и августовской духоты, перетаскивали с места на место, оставляя вонять, пока его управляющие хватали все, что только можно было унести, – но мне-то что до этого? Лев, который сиял при жизни подобно солнцу, не должен был угаснуть подобно коптящему фитилю.
Где блистательное великолепие, свойственное Льву X? Где свет учености, преданность античности, искусствам и культуре, что было его величием и славой? Он ушел из жизни с вздохом таким же зловонным, как и его знаменитый пердеж. Бедный Лев.
Серапику арестовали этим утром и содержат под стражей по обвинению в растрате; глупенький ублюдок, видно, продолжал пользоваться своим талантом финансового крючкотворства, работая и личным казначеем Льва, – но об этом я ничего не знаю, так как я не совал нос в денежные отношения Серапики и Льва. Не знаю, где его содержат, но такой оранжерейный цветок, как Серапика, неизбежно увянет и погибнет, запертый в четырех сырых темных стенах. Можно попытаться узнать, где он, и послать ему коробку миндальных драже, которые он так обожает.