Men from the Boys, или Мальчики и мужчины
Шрифт:
— Я видел твою подругу, — сказал я, не отрывая взгляда от дороги, хотя почувствовал, что он резко повернул ко мне голову. — Видел Элизабет Монтгомери.
Он смотрел и ждал. Думал, может быть, все будет не так уж плохо.
— Она была не одна, — продолжил я.
Удар.
— Парень из колледжа? — едва слышным голосом спросил он. — Тот, с машиной?
— Другой. Постарше. Почти такой же старый, как я.
Когда-то это был знак для его ответной реплики. «Но, папа, старше тебя никого нет». Но не сегодня. Сегодня он промолчал.
— Прости, —
— Я не хочу об этом говорить, — откликнулся он. — Ладно?
Я кивнул, не отводя взгляда от дороги:
— Ладно, малыш.
— И перестань называть меня малышом, — потребовал он.
Когда я взглянул на него, он с каким-то удивлением рассматривал свои руки и трогал кончиками пальцев суставы, на которых продолжали кровоточить свежие ссадины.
В самом начале мы спали по-другому.
До женитьбы, до появления Джони — в начале наших десяти лет — мы заворачивались друг в друга, и нам было очень удобно. Лицом к лицу. Коленями к коленям. Ртом ко рту. И так далее. Мы были идеально подогнаны друг к другу. В те первые ночи я просыпался оттого, что меня обвивали ее руки и ноги, и это было самое лучшее на свете.
Но со временем — когда свадебные фотографии стали покрываться пылью, когда появился ребенок и ночью приходилось то и дело вставать, а сон внезапно сделался самой большой драгоценностью — мы оба обнаружили, что засыпаем лучше, прижавшись друг к другу спинами.
Все еще касаясь друг друга — всегда касаясь друг друга — от пяток до нежных крыльев ее лопаток. И ласкали друг друга по-иному — поглаживали друг друга перед сном, словно говоря то, о чем не скажешь словами.
Это все еще я.
Это все еще ты.
Мы все еще здесь, вместе.
Ничего не изменилось.
Но теперь, похоже, мы перешли в третью, последнюю стадию. Лежали спиной друг к другу, не касаясь друг друга, словно между нами выросла стена, которую никто из нас не мог сломать.
Словно мы спали на отдельных кроватях.
Словно мы спали поодиночке.
— Ты когда-нибудь чувствовал, что слишком стар, чтобы начать сначала? — проговорила в темноте Сид, не поворачиваясь ко мне, таким тихим голосом, словно говорила сама с собой. Я услышал, как она вздохнула. — Снова пройти через все это — встретить кого-то, и посмотреть, получается ли у вас, и подумать, достаточно ли того, что ты чувствуешь, чтобы жить вместе со всем багажом, имеющимся у обоих? Ты когда-нибудь ощущал что-то подобное, Гарри?
Я поднял голову. Я хотел обнять ее. Или хотя бы слегка дотронуться до нее, чтобы послать старое сообщение. «Это все еще я». Но между нами была эта треклятая стена, и я не мог ее преодолеть.
— Сид, — сказал я. — Мы расстаемся?
— Иногда я это чувствую, — продолжала она, отвечая на свой вопрос,
Я почувствовал, что она подтянула ноги к животу и обхватила их. Мне снова захотелось прижаться к ней, но я не мог.
— А иногда я чувствую, что слишком молода, чтобы довольствоваться тем, что у нас есть, — проговорила она.
Потом засмеялась.
— Вот проблема века, — сказала она, американка, любящая старые английские афоризмы.
И замолчала.
Наверное, я ненадолго уснул, потому что видел во сне родителей. Они сидели в гостиной дома, где я вырос, и казались такими настоящими, такими удивительно обычными. Словно все так, как и должно быть. Но когда я вздрогнул и проснулся, было еще темно, и в окно спальни не пробивалось ни лучика утреннего света. И моих родителей давным-давно не было в этом мире.
И когда я лежал, мне казалось, что я слышу сонное дыхание наших детей. Всех троих. Мальчика. Двух девочек. Все спали в своих комнатах, посапывая во сне, и их дыхание касалось меня, словно ленты застывшего воздуха.
Я знал, что это единственное, что удерживает наш дом от распада.
Машина остановилась возле круглосуточного супермаркета.
— Можно мне шампанского? — спросила Пегги, сидящая на заднем сиденье. — Только один бокал? Обещаю, что не стану буйствовать. И алкоголиком тоже не стану.
Мать обернулась к ней с пассажирского сиденья.
— Один бокал, — сказала она. — И сразу в постель.
Пегги захлопала в ладоши. Мы ездили смотреть школьную постановку «Парней и кукол». Пегги затмила всех в роли Джин Симмонс — застегнутой на все пуговицы фанатички проповедницы, которая меняется, влюбившись в харизматичного плохого парня.
Не все ребята, занятые в спектакле, собирались быть звездами сцены и экрана. Но когда я смотрел на дочь — а я никогда не думал о ней как о падчерице, мы слишком давно жили вместе, — когда я смотрел, как она поет «Если бы я была колокольчиком», «Я раньше не влюблялась» и «Влюбленную женщину», я верил, что она может ею стать. И это была не просто родительская гордость. Я знал ее с тех пор, как ей исполнилось пять лет, и она всегда легко смотрела на жизнь.
Сид осталась в машине, а мы с Пегги пошли в супермаркет.
— Еще молока и хлеба, Гарри, — крикнула вслед моя жена. — Не только шампанского, хорошо?
— Можно взять розовое? — спросила меня Пегги.
Я засмеялся:
— Любого цвета, какого хочешь.
— Ты возьмешь ту ерунду, которую хотела мама, — сказала она, — а я пойду за шампанским.
Я взял корзину и отправился за «ерундой». Потом услышал звон колокольчика на дверях, означавший, что в магазин кто-то вошел. Послышался смех. Я поднял глаза, но ничего не увидел. Смех стал громче. Я ухватил батон пеклеванного хлеба, нашел холодильник и положил в корзину пару пинт молока. Потом отправился искать дочь.