Менестрели в пальто макси

Кунчинас Юргис

Христофор бредет по воде. Милиционеры ругаются, спотыкаются о камни, но таков их долг, такая работа - сопровождать святого при переходе через речку - вперед да назад, туда и обратно. Целую вечность, пока не явятся сменщики.

Менестрели в пальто макси погружены в спячку, хотя до зимы еще далеко. Спят в черных пальто, черных шляпах, черных туфлях и белых кашне. У них белые лбы, а щеки свекольного цвета. Их пальцы желты, словно пергамент, а суставы хрустки, как осенние листья. Они выглядят печальными, романтичными и торжественными, как конец восемнадцатого века, хотя сами об этом и не подозревают. Просвечивают костяшки их пальцев, голубеют извилистые реки вен. Однако не вся их кровь голубая - возможно, лишь наполовину, а то и меньше. Над этим менестрели не станут ломать себе голову. Они спят.

Христофор с подкидышем на плече бредет в обратный путь. Вырванная с корнем сосна в руке у исполина подрагивает, болтаются пустые кобуры пистолетов на поясах у милиционеров. Постепенно темнеет. Осторожно, исподволь, очень даже постепенно. Совсем как в конце восемнадцатого века. Или в начале девятнадцатого. Грустно, что так...

А

еще вчера я улыбался. «Под Галем»²¹, как выражаются виленские поляки, в овощном ряду верткий мальчуган спрашивал у менестреля: «Дядь, купишь морковку?» - «А как же!
– отозвался деклассированный бард.
– Беру! Айда на Бекеша грызть красную морковку и пить лиловое вино! Давай, парень, свой овощ!» - «Эй!
– нагнал длинное черное пальто шустрый торговец.
– Кто этот Бекеш у тебя?» - «Каспар Бекеш!
– вагабунд²² поднял длинный указательный палец.
– Каспар Бекеш - венгерский полководец, он вел литовцев в поход на Москву. Только - тс-с!» Затем, напевая жестокий романс, сунув морковки и руки в бездонные карманы невразумительного пальто, он направился к подворотне, где его поджидали приятели, потом, с полными бурдюками вина, все вместе двинулись к Муравейному ущелью близ Красного Обнажения. А по булыжнику рынка Галле с гулким стуком, разбрызгивая розовые растерзанные внутренности, катились большие арбузы, и мальчик долго глядел им вслед - вот это дяденька! Еще сегодня мне слышится романс - пошлый, но жестокий. Мелодия? Ну, допустим, чувствительная.

Ехал цыган на лошадке -

Король бессарабских степей.

С ним женка - красавица Радка

И восемь в кибитке детей.

Восемь детей - вот это да! Небось, хорошенькие! Как сейчас вижу своих товарищей, притулившихся к темным колодам-сидениям, в черных широких шляпах, нахлобученных по самые глаза, или наоборот - съехавших на затылок. Смотрю и насмотреться не могу, до чего же они прекрасны, обаятельны, эти никому не нужные шалопаи! А сентябрь, что за сентябрь! Но они спят, не шевельнутся, точно и впрямь восковые. Вот ярко-красные огрызки моркови с зелеными хвостиками. Но еще краснее обрыв рядом с горой Бекеша. Сизая дымка паутиной стелется над Муравейным ущельем. Приторный запашок увядания. Вороны, ангелы, белые кони... Неутомимый Христофор. Осень, осень... Мне томно, но не знаю, отчего... Тоже из романса. В окне плакат: «Вы еще не сделали прививку от Романса?».

В очередной раз перейдя речку, Христофор с подкидышем на плече присаживается отдохнуть, затем готовится вновь войти в реку. Однако оба милиционера уже выжимают воду из мокрых брюк. Сердито ругнув намокшие в карманах сигареты, бросают святому: «Все, в последний раз, оборванец. Наша смена кончилась. Хана. Топай один, коли есть охота!» Сплюнув, стража удаляется в сторону открытых теннисных кортов. Мячики подавать? Да нет же, следить за порядком, охранять покой граждан. Сущее отдохновение после караула при Христофоре. На радостях они и мячик подкинут, и досыта налюбуются шоколадными ляжками под коротенькими белыми юбочками. Менестрели стражам порядка не помеха, это не их участок, к тому же они спят, не нарушают. Великолепная семерка. Семь самураев. Семеро против Фив. Семерых одним ударом... Семеро менестрелей в пальто макси! Макси, макси до пят.

Что ж, прощайте, киваю я своим спящим друзьям — тунеядцам, бомжам, продуктам зрелого общества с начальным, незаконченным средним и даже высшим образованием. Прощайте, возвышенные, утонченные создания, я путь держу к Заречью золотому. Собственно, туда я и направлялся, там ждет меня любимая моя! На Заречье, в Независимую Зареченскую республику! В наше Сорренто, наши Афины, Монтре и Памплоне! Вот я уже пересек границу - Вилейку. Прощайте! Vale! Сейчас глотну из бьющего на берегу ключа. Что-то в горле пересохло.

Я поднимаюсь по крутой тропинке и на полпути оборачиваюсь. Точно: через шибкие струи вновь бредет Христофор - удачи тебе, святой! На берегу буреет дощатое здание кинотеатра - кино тут показывают до первых морозов, когда в зале изо рта валит пар. Нынче кинозритель избаловался! А это типичный кинотеатр времен вермахта: в лютый мороз здесь крутили фронтовую хронику. Марши, речи фюрера. Сегодня барак догрызают короеды и грибок. Однако он стоит себе, бурый такой, даже что-то еще показывает. А я, шаг за шагом, одолеваю крутой подъем, подошвы скользят по мокрым листьям, вязкой глине. За горой - уже Заречье. Сегодня отнюдь не солнечное, зато там живет моя Любимая, свет моих очей. Моя антилопа гну. Моя людоедочка, Доротея и Лаура!

Еще раз бросаю взгляд на золотую долину. Что за точки там шевелятся? Протираю глаза: ба, по низу долины в мою сторону движутся все семеро менестрелей! Семь длинных пальто очнулись и следуют ровной цепочкой. Подаются вперед, пошатываются, однако четко соблюдают дистанцию. Несут свои воображаемые инструменты, пюпитры с нотами, а двое замыкающих волокут бурдюки с пустыми бутылками от «Рошу де десерт» и «Бiле мiцне». А то как же! На Заречье еще действует добротно оснащенный пункт скупки стеклотары. Они приближаются. Не спеша, но уверенно. Я уже отчетливо различаю их violae d’amore, violae da gamba, слышу, как чавкает грязь под их усталыми стопами. Разбегаются белые кони, разлетаются ангелы - так уверенна и торжественна их осенняя поступь. Сейчас им предстоит одолеть подъем в гору, дорога здесь круто уходит вверх, но еще и с резкими поворотами, склизкая, с выпирающими корнями деревьев. Как вознести на кручу

эти усталые опухшие телеса, как втащить хмельные инструменты и разбегающиеся по листам ноты - расскакались, словно поздние, но по-прежнему бодрые лягушки. По-моему, менестрели еще не вполне проснулись - бредут, словно лунатики, похожие на брейгелевых «Слепых». Не перебрасываются ни словом, не поют, лишь идут да идут. Я знаю: менестрели - народ гордый. Не допустят, чтобы кто-то втаскивал их за шиворот наверх. Они сами: шлеп-пошлеп! Вот их ведущий уже на арбалетный выстрел от меня, еще ближе... Ага, очухались как-никак, сонные короли! Вижу, как шевелятся их бледные губы — что они лепечут? Их протяжный речитатив не достигает меня. Что исполняют? Возможно, «Зелены лопухи» - милую, бесхитростную песенку. Все же нет. Вероятнее всего, репетируют «Выход гладиаторов». Потом вступят на зареченский птичий рынок и как грянут! Всем маршам марш. «Гладиаторы»? Возможно. Вот они уже на расстоянии верблюжьего плевка. Ничего не видят перед собой? Ага, исполняют «Тихо песня плывет над рекой». Истинно мужская песня. Какой простор для драматического тенора. Вспомнилась и вторая строка: «Ветер эхо несет домой». Песня Франца. Франца Карибута фон Тарвида. Мой старый дружбан Франц любил эту мелодию, а подзабыв слова, продолжал с закрытым ртом, это называется mormorando. При звуках его мягкого, вкрадчивого голоса у слушательниц той поры - веснушчатых студенток филфака в ситцевых платьицах - отсыревали ладони и другие интересные места. «И снова я встречу тебя». Студент романской филологии Франц - Тракайская волость, 100 кг, 191 см. «Ветер эхо несет домой». А мои менестрели понятия не имеют об этом самом Карибуте фон Тарвиде, они поют сами по себе, они уже одолевают подъем на Заречье, где и меня ждут неотложные любовные дела. Срочные дела. Как это говорится у философов: или - или. Даже, можно сказать, to be or not to be. Эй! Ого! Вот это мысль! Что, если привести их под балкон к Лауре Доротее? Великолепно! Вопрос, понравятся ли ей такие трубадуры, сердцееды, винохлебы, в прошлом юные ленинцы, мелкие монстры? Мои менестрели в пальто макси. Еще бы нет! Должны понравиться. Ведь нравится ей дрянной коньяк, ковры в стиле модерн, карбидные лампы, прохудившиеся медные чайники и кастрюльки, подъеденные короедами овальные рамки, выцветшие олеографии и прочие важные археологические находки. Очень даже нравятся. Значит, придется по нраву и эта банда в потрепанных длинных пальто. Рискнем, что ли?

Рискнем. А они как раз остановились, скинули свою драгоценную поклажу, арьергард так и рухнул вместе с увесистыми бурдюками - загремели пустые бутылки, настоящие бубенцы любви...

Вот они, точно паломники, опускаются на колени перед источником и жадно пьют ледяную воду. Не повредило бы голосовым связкам! Возможно, кто-то из них творит молитву. Mormorando. Как знать, может, и вслух. На звонкой латыни. Допустим, на тосканском наречии. Или они лишь смачивают губы, слегка полощут пересохшее горло, небо? Все же недавно пили вино. Семь менестрелей - двадцать одна бутылка «Рошу де десерт, Молдова. Алк. 18 градусов», отнюдь не по Цельсию. Сахар всего 6%. Классика! Классический менестрельский напиток по рубль двадцать две. По три бутылки на брата. Прихожане Св. Христофора, почитателя Вакха. Бомжи, псевдохиппи, бродяги вне закона. Маргиналы. Пожиратели моркови с трауром под ногтями. Умеют ли они вообще молиться? Сомневаюсь. Да верит ли хоть один из них в Resurrectio Domini²³? Держали когда-нибудь их пальцы не рюмку, не граненый стакан, а, скажем, Biblium pauperum²⁴? Что вы, никогда. Вздорные риторические вопросы! О, менестрели! Аполитичные завсегдатаи трущоб. Индифферентные пацифисты. Маркграфы и герцоги стеклотары. Какие уж тут инструменты — пустое воображение. Правда, при одном имеется губная гармошка. Другой владеет металлической гребенкой. Густой гребешок. Еще у одного - простой, однако с выпавшими зубьями. Когда инструмент резонирует в унисон с его собственным звучанием, извлекается почти уникальный звук, имеющий отношение к перистальтике. Правда, четвертый несет с собой гитару - в прошлом шестиструнную, однако одной струной музыкант подпоясывает брюки, другая предназначена для подвешивания над костром котелка - не назвать ли данный инструмент цитрой? Прежде чем наклониться к источнику, каждый менестрель торжественно снимает шляпу. Мне, стоящему у выворотины на склоне холма, видится древний обряд: похмельные менестрели пьют из источника. Из того самого, где некогда, быть может, утолял жажду герцог Кунстут, как его называли тевтоны, а позднее и Стефан вместе с Каспаром Бекешем. Кто еще приникал к живительной струе? Целого часа не хватит, чтобы перечислить! Монахи, бродяги, путаны, солдаты и генералы... все!

Вот они и напились. Вновь надевают свои черные головные уборы, черными обшлагами рукавов вытирают губы, свои молодые, утомленные жизненными ритмами и мелодиями лица и уже наклоняются к инструментам, хотя реальным является лишь мешок с пустыми бутылками. Он явственен, как этот сентябрьский день. Как старые покрышки, искореженные, ржавые койки, искалеченные детские коляски в порожистой Вилейке. О них спотыкается Христофор, их обходят ангелы-хранители в милицейской форме. Все здесь подлинное, как глухое рокотание самой воды.

Сущие привидения - юные призраки, бредущие на Заречье. Менестрели в пальто макси. У одного вислый, как у пеликана, нос - это Губерт Стефан Эга. Других по именам не знаю. Вон тот с кудрями цвета воронова крыла, а этот походит на Максимилиана Шелла в юности, еще один - вылитая Мона Лиза. По улыбке. Решено, найму их!

– Братцы!
– я вышел из укрытия.
– Господа! Стоп. Внимание, уважаемые!

Они молча остановились и переглянулись. Их зрачки начали расширяться, ушные раковины заработали как локаторы.