Мэнсфилд-парк
Шрифт:
Фанни дрожащей рукой держала письма, взор ее перебегал с одного на другое, и сердце переполнилось волнением, а меж тем Крофорд все говорил и говорил с непритворным пылом, спеша выразить, как близко к сердцу принимает он это событие.
– Как бы ни была велика моя собственная радость, умолчу о ней, ибо думаю лишь о вашей радости. В сравненье с вами кто вправе ликовать? Я чуть ли не упрекал себя, узнав прежде вас то, что вам должно бы стать известно ранее всех на свете. Однако ж я не потерял ни минуты. Почта нынче утром запоздала, но уж я-то потом не мешкал ни минуты. Не стану и пытаться описывать, как нетерпеливо, как страстно, как отчаянно желал я скорейшего разрешения этого дела, как был горько уязвлен, как жестоко разочарован, что оно не доведено было до конца, пока я оставался в Лондоне! Со дня на день откладывал я свой отъезд в надежде на скорое его окончание, ибо ничто, кроме такого дорогого моему сердцу предмета, не могло бы и вполовину долее задержать меня вдали от Мэнсфилда. Но хотя мой дядюшка отнесся к моему желанию со всей сердечностью, какой я от него ждал, и немедля
– Так, выходит, все это плод ваших стараний? – воскликнула Фанни. – Боже милосердный! Как вы добры, как добры! Вы и вправду… это благодаря вашему желанию… прошу прощенья, нo я в растерянности. Неужто адмирал просил за Уильяма?.. как это было?.. я ошеломлена.
Генри был неописуемо счастлив, что может все растолковать, и принялся рассказывать, как все началось, и подробнейше объяснять, каково в этом его собственное участие. Последняя его поездка в Лондон имела единственной целью ввести брата Фанни в дом на Хилл-стрит и уговорить адмирала, чтоб он всем своим влиянием поспособствовал продвижению Уильяма по службе. Это и было его дело в Лондоне. О своем намерении он не сказал ни единой душе, не заикнулся о том даже Мэри; пока не был уверен в исходе, он не хотел ни с кем делиться своими чувствами, но таково было его дело в Лондоне; и с таким жаром он говорил о своих стараниях, столько страсти было в каждом слове, так изобиловала его речь выражениями вроде глубочайшей заинтересованности, двояких мотивов, невозможности сказать все, что ему хотелось бы, что, будь Фанни в состоянии внимать ему, она несомненно поняла бы, к чему он клонит; но сердце ее так было переполнено, она так еще была удивлена, что слушала вполуха даже то, что он говорил ей об Уильяме, и, когда он замолчал, только и промолвила: «Как вы добры! Как необыкновенно добры! Ах, мистер Крофорд, мы вам бесконечно обязаны. Милый, милый мой Уильям!», потом вскочила и поспешно направилась к двери, восклицая: «Пойду к дядюшке. Дядюшка должен узнать об этом как можно скорее!» Но этого Крофорд допустить не мог. Случай был слишком хорош, и чувства его слишком нетерпеливы. Он сразу же ее остановил. Она не должна уходить, должна подарить ему еще пять минут! И он взял ее за руку и повел обратно на место, и только в середине его дальнейшего объяснения Фанни заподозрила, чего ради он ее задержал. Однако ж когда она окончательно поняла это и увидела, что от нее ждут, чтоб она поверила, будто вызвала в нем чувства, коих сердце его никогда прежде не знало, и что все, сделанное им для Уильяма, должно служить доказательством его безмерной, не имеющей себе равных преданности ей, она до крайности огорчилась и несколько времени не могла вымолвить ни слова. Она сочла все это вздором, пустой болтовней и волокитством, рассчитанным лишь на то, чтоб ввести ее в заблуждение; она только и почувствовала, что он ведет себя с нею непорядочно, недостойно, чего она вовсе не заслужила; но это очень на него похоже, вполне согласно с тем, что она уже видела; однако она не позволит себе и наполовину выказать свое неудовольствие, ведь она теперь стольким ему обязана, и нельзя ей о том не помнить, хоть ему и недостало деликатности. Пока сердце ее трепещет благодарностью и радостью за Уильяма, не может она слишком возмущаться из-за того, что ранит лишь ее самое; и после того, как она дважды отняла у Крофорда свою руку и дважды тщетно пыталась отворотиться от него, она поднялась и в сильном волнении только и сказала:
– Прошу вас, мистер Крофорд, не надо. Пожалуйста, не надо. Подобный разговор мне очень неприятен. Я уйду. Мне это невыносимо.
Но он все не умолкал, говорил о своем чувстве, умолял о взаимности и, наконец, в самых определенных словах, так что не могла она не понять, предложил ей себя, свою руку, свое состояние, решительно все. Да, он так это прямо и сказал. Фанни удивилась и смутилась более прежнего, и, все еще не веря, можно ли принять это всерьез, она не в силах была долее слушать. Крофорд настаивал на ответе.
– Нет, нет, нет! – воскликнула Фанни, закрыв руками лицо. – Это все вздор. Не терзайте меня. Я более не могу это вынести. Вы были так добры к Уильяму, мою благодарность не выразить никакими словами. Но я не хочу, не могу, не должна слушать такие речи. Нет, нет, не думайте обо мне. Да вы и не думаете. Это все пустое, я знаю.
Фанни кинулась прочь от Крофорда, и тут донесся голос сэра Томаса, который, направляясь к той комнате, где были они, что-то говорил слуге. Теперь уже не время для дальнейших уверений и настояний, хотя расстаться с Фанни в тот самый миг, когда исполненному надежды и заранее уверенному в успехе Крофорду казалось, будто на пути к его счастью стоит единственно ее скромность, было хотя и необходимо, но жестоко. Фанни выбежала из двери, противоположной той, к которой
Из-за всего происшедшего Фанни била дрожь, буря чувств и мыслей бушевала в ней, она была взволнована, счастлива, несчастна, бесконечно благодарна, безмерно разгневана. Все это неправдоподобно! Поведение Крофорда непростительно, непостижимо! Но уж такой он есть, что бы ни сделал, во всем примесь зла. Сперва благодаря ему она стала счастливей всех на свете, а потом он ее оскорбил; ну, что на это сказать, как расценить, как к этому отнестись. Не может она принять его речи всерьез, но как же извинить подобные слова и предложения, если они говорятся не всерьез?
Но Уильям – лейтенант. Это, без сомненья, правда, и ничем не омраченная. Лишь об этом она и станет думать и забудет обо всем остальном. Конечно, Крофорд более с ней не заговорит, должен он был видеть, как ей это неприятно. И тогда с какой признательностью будет она почитать его за дружеское участие в Уильяме.
Она не двинется из Восточной комнаты дальше лестничной площадки, пока не убедится, что Крофорд уже откланялся; но уверясь, что он ушел, она сразу же поспешила к дядюшке, чтоб разделить с ним радость его и свою и услышать от него все, что он знает или предполагает о том, куда теперь лежит путь Уильяма. Сэр Томас был доволен не менее, чем она того желала, и весьма добр и разговорчив, и так они вдвоем хорошо поговорили об Уильяме, что Фанни и думать забыла про то, из-за чего рассердилась, пока под конец беседы не оказалось, что Крофорд приглашен сегодня же с ними отобедать. Новость пренеприятно ее поразила, ведь, хотя он скорее всего и не придает значение тому, что произошло, ей было бы мукой вновь увидеть его так скоро.
Она старалась не показать виду, с приближением обеденного часа изо всех сил старалась чувствовать себя и выглядеть как обыкновенно, но, когда гость вошел в комнату, на нее сразу напала неодолимая робость и неловкость. Она и помыслить не могла, что в день, когда придет весть о производстве Уильяма, волею обстоятельств ей придется испытать столько неприятных чувств.
Крофорд не просто появился в комнате, очень скоро он был уже подле нее. Он принес ей записку от своей сестры. Фанни не смела поднять на него глаза, но по его голосу незаметно было, чтобы он сознавал, как был совсем недавно безрассуден. Фанни немедля развернула записку, довольная, что есть чем заняться, и, читая, радовалась, что тетушка Норрис, тоже приглашенная на обед, суетится поблизости и несколько загораживает ее ото всех. "Дорогая моя Фанни, – ибо именно так отныне я смогу вас называть, к величайшему своему облегчению, потому что язык с трудом повиновался мне, когда надо было произнести «мисс Прайс», особливо же в последние полтора месяца, – не могу отпустить брата, не написав вам несколько поздравительных слов и не выразив своего самого радостного согласия и одобрения. Решайтесь, дорогая моя Фанни, и смелее! Тут не может быть никаких затруднений, о которых стоило бы упоминать. Льщу себя надеждою, что уверенность в моем согласии будет для вас небезразлична; итак, нынче ввечеру милостиво улыбнитесь ему своей прелестнейшей улыбкою и отошлите его ко мне еще счастливей, чем он сейчас.
Любящая вас М. К."
Не те это были строки, которые могли принести Фанни облегченье, ибо хотя она и читала записку впопыхах и в смятенье и потому не очень ясно поняла смысл, однако ж, было очевидно, что мисс Крофорд поздравляет ее с нежной привязанностью своего брата и даже, похоже, принимает его чувства всерьез. Фанни не знала, как быть и что подумать. Ей несносна была сама мысль, что все это, пожалуй, серьезно, и, как ни поверни, она была озадачена и взволнована. Она страдала всякий раз, едва Крофорд заговаривал с нею, а заговаривал он слишком часто; и она боялась, что, когда он обращается к ней, голос его и манера не совсем таковы, как в разговоре со всеми остальными. Во время этого обеда не было ей покоя; кусок не шел в горло, и, когда сэр Томас шутливо заметил, что радость отняла у ней аппетит, она готова была провалиться сквозь землю от стыда, от ужаса, как это может истолковать мистер Крофорд, ибо, хотя ничто бы не заставило ее посмотреть вправо, в его сторону, она чувствовала, он-то сразу же обратил на нее взгляд.
Она была молчаливей обыкновенного. Она едва поддерживала разговор, даже когда речь шла об Уильяме, ведь офицерское звание он получил тоже стараниями того, кто сидел по правую руку от нее, и связь эта ее мучила.
Фанни казалось, леди Бертрам засиделась за столом долее обыкновенного, и она уже стала терять надежду когда-нибудь выйти; но наконец-то они оставили мужчин одних, и, пока тетушки в гостиной каждая на свой лад заканчивали разговор о назначении Уильяма, она вольна была подумать на свободе.
Тетушка Норрис среди всего прочего была в восторге от экономии, которую это принесет сэру Томасу.
– Теперь Уильям сможет сам себя содержать, что будет означать весьма заметную разницу для его дядюшки, ведь никому не известно, сколько он стоил сэру Томасу; и уж конечно, это несколько отразится и на ее собственных подарках тоже. Она очень рада, что дала Уильяму то, что дала при расставанье, право, очень рада, что тогда была в силах дать ему существенную сумму без особого материального ущерба для себя, то есть существенную для нее при ее скудных средствах, а ему теперь это пригодится, поможет оснастить свою каюту. Ему, без сомненья, предстоят кой-какие расходы, ему придется многое купить, хотя его родители, конечно, наставят его, как приобрести все подешевле, но она так рада, что внесла в это и свою лепту.