Мера прощения
Шрифт:
5
Моросил нудный осенний дождь. Стоит выйти на крыло мостика, как водяная пыль забирается под плащ и пропитывает китель и рубашку. Сыровато и в ходовой рубке. Большие прямоугольные лобовые иллюминаторы запотели, и едва виден портовый буксир, вытаскивающий наше судно из порта. Буксир похож на маленькую собачонку, шуструю и упрямую, рвущую поводок из рук грузного, неповоротливого хозяина. На мостике нас пятеро: я, капитан, четвертый помощник, матрос Гусев и лоцман. Капитан и лоцман в правом углу, облокотившись на подыллюминаторник, как на стойку бара, медленно помешивают ложечками чай в стаканах и тупо смотрят в запотевшие стекла. Четвертый помощник стоит возле УКВ-радиостанции, держит в руке ее черную переговорную трубку и иронично поглядывает
Задний ход давать мне не очень охота. После отпуска я всегда испытываю непреодолимое желание двигаться вперед и только вперед. Складывается впечатление, будто на берегу я беспрерывно спал или лежал неподвижно, находился, как я называю, в состоянии отпускной летаргии, а попав на судно, наконец проснулся и получил возможность жить. И подобное, как я заметил, происходит со всеми, кто отравлен морем.
Снялись мы в рейс с опозданием на два часа. Водку ведь начинают продавать с одиннадцати. Плюс в очереди пришлось постоять. Плюс похмелье по короткому варианту – чуть ли не стоя и без закуски. По мостику витает резкий дух свежего перегара. При каждом глубоком выдохе Гусева или капитана запах плотнеет, будто сейчас выдохнутое наслаивается на предыдущее. Четвертый помощник все презрительнее вертит носом. Он еще не отчаялся, бредит капитанскими погонами и образцово-показательным теплоходом под своим командованием. Ничего, посидит еще лет пять в четвертых – начнет наверстывать упущенное, причем сопьется за год-два. А потом, нахватавшись, как собака блох, выговоров, возьмется за ум: покорно будет тянуть лямку и запивать часто, но не так круто, или окажется на берегу без профессии, без лучших лет жизни и с угробленным здоровьем. Я уже насмотрелся таких ой-е-ей сколько.
– Пусть отдают буксир, – произносит, не оборачиваясь, лоцман.
Голос у него печальный, словно отдает что-то свое собственное. Наверное, представил, как будет под дождем пересаживаться на лоцманский катер. Чем-то лоцман напоминает муху, ползающую по экрану работающего телевизора, по которому показывают нудный фильм, и стоит прогнать ее, как фильм сразу же станет интереснее.
Гусев косит на меня полупьяные глаза, наверное, хочет что-то спросить, но не решается. Перед отшвартовкой я напомнил ему обязанности рулевого, которые с тяжелым вздохом были приняты к сведению. Наверное, успокаивает себя мыслью, что будет редко встречаться со мной. По уставу моя вахта с четырех до восьми утра, а с шестнадцати до двадцати контролирую четвертого помощника. На практике обе вахты достаются четвертому помощнику, старпом подымается на мостик лишь в трудных для судовождения районах. Я знаю всего одного молодого штурмана, который нарушил эту традицию. Поэтому Володя просидел в четвертых семь лет и, если бы не моя помощь, оставшаяся неизвестной ему, просидел бы еще семь.
Буксирный трос выбрали и скойлали на баке. Авральная команда отпущена отдыхать. Боцман одиноко стоит у форштевня, наверное, смотрит, как нос судна рассекает темно-серую речную гладь. Придется боцману куковать на баке несколько часов, пока не выйдем в море. Там мы высадим лоцмана и как бы полностью оторвемся от земли. И капитану придется торчать все это время на мостике. Чтобы лоцману не было скучно. Я и без их помощи вывел бы судно в море, знаю этот участок реки не хуже лоцмана и капитана, но ведь надо же как-то оправдать их присутствие на судне. Вообще-то у советского капитана существует всего две обязанности: подписывать документы и выступать в роли козла отпущения. Раньше без всяких колебаний поступали так: случилось что-нибудь – капитана в тюрьму. Потом иностранцы научили нас уму-разуму. После столкновений наших судов с иностранными их адвокаты заявляли: «Вы посадили своего капитана, значит, признали его виновным. Платите убытки», – и платили, потому что деньги не свои. А капитаны – что ж капитаны, их у нас много, но тюрем еще больше.
Сергей Николаевич шепчет что-то лоцману, испуганно поглядывая на меня, а потом произносит с детским вызовом, словно заявляет маме, что в школу сегодня не пойдет:
– Мы спустимся ко мне... Нужно документы... это... Справишься сам?
На лице его читается готовность расплакаться, если услышит отрицательный ответ. Поражаясь умению бесполезных работников верить в свою незаменимость.
– Не впервой.
Пусть до конца моей вахты не возвращается – не сильно расстроюсь.
Гусев провожает их тяжелым вздохом, после которого запах перегара на мостике настолько плотнеет, что у меня начинает резать глаза. И у четвертого помощника то же, потому что он презрительно кривит губы и убегает в штурманскую рубку заполнять чистовой судовой журнал – готовиться к сдаче вахты.
Я занимаю капитанское место в углу у иллюминатора, гляжу на темно-серую, исколотую дождевыми каплями речную воду, на поросшие приземистыми плакучими ивами темно-коричневые берега, на белые и черные буи, ограждающие фарватер. Скучный пейзаж. Впрочем, отход в рейс никогда не радует.
Лоцман и капитан возвращаются минут через пять. Первый повеселевший, второй – погрустневший. Вихры на капитанской макушке словно волной прибило. Складывается впечатление, что они служат индикатором степени опьянения: чем трезвее капитан, тем боевитее они торчат, и наоборот.
– Эти бабы – все они стервы! – произносит он агрессивно и смотрит на меня, будто я только что заявил обратное.
– Хуже, – соглашаюсь с ним.
Спорить на эту тему бесполезно. Когда я слышу утверждения типа «все бабы» или «все мужики», то мысленно советую говорившему подольше посмотреть в зеркало. Советовать что-нибудь неудачнику вслух – себе дороже.
– Я бы их! – На лице капитана появляется подленькая радость, точно сломал чужую игрушку и избежал наказания. – Я бы ей гранату между ног засунул, – произносит он медленно, смакуя слова, и заканчивает скороговоркой, – и кольцо выдернул!
Гусев смеется, хитро косясь на меня, затем спрашивает капитана:
– А зачем же вы тогда ей почти всю зарплату переводите?
– Кому? – с фальшивым удивлением спрашивает Сергей Николаевич.
– Той стерве, на которую вам гранаты не жалко!
– Откуда ты знаешь?!
– Сами же вчера рассказывали! – торжественно объявляет матрос.
Капитан скривил морщинистую физиономию, отчего стал похож на слопавшую лимон обезьяну, затем отчаянно махнул рукой:
– Ну, я не знаю! Вот так вот!
Мастер поглубже забился в свой угол и уставился в иллюминатор, изображая примерно-образцовое несение вахты. Как будто он может в такую погоду разглядеть что-нибудь дальше судового носа. Как я догадываюсь, со зрением у Мастера неважно: когда надо рассмотреть что-нибудь вдалеке, он, стараясь, чтоб никто не заметил, натягивает кожу на виске у глаза, меняя его фокус, как делают близорукие без очков. Представляю, в какую сумму влетают ему ежегодные медкомиссии, ведь если спишут на берег, окажется дворником с дипломом капитана дальнего плавания.
Я зашел в штурманскую рубку, где четвертый помощник подробно описывает похождения судна за последние три с лишним часа.
– У тебя должны остаться судовые роли с прошлого рейса.
– Есть, – сказал он.
– Принеси мне одну. Вычеркни выбывших, а новых можешь от руки вписать.
Судовые роли печатаются на машинке – техника, которой штурмана не владеют, в мореходке этому не учили, – поэтому заполнение стандартного бланка четырьмя десятками фамилий, годов рождения, должностей и номеров дипломов превращается в своеобразную пытку. Разрешив вписать новых членов экипажа от руки, я как бы делаю подарок четвертому, и он с радостью выполняет мой приказ. Творя людям добро за их счет, дай им возможность недоплатить, чтобы считали себя хитрее тебя.