Мера воздаяния
Шрифт:
– Имеете отношение к медицине?
– Имею. Я фельдшер здравпункта на «Югкабеле».
«Югкабель» – это известный всей стране ольмапольский завод по производству кабеля, разных электропроводов и сопутствующей продукции, необходимой в промышленной энергетике.
Она вернулась на правый диван, устроившись у окна, а я сел в метре от неё, ближе к двери.
– Извините, как ваше имя? – спросила женщина со смущённой улыбкой и слегка краснея.
– Фёдор.
– А я Саша… Новикова, – сказала она. И повторила уже сказанное ранее: – Я фельдшер на заводе.
Непродолжительное
– А вы чем занимаетесь?
– Я тренер по самбо, – сказал я без малейшей заминки. – Обучаю способам защиты при нападении хулиганов. Как в нашем случае, например.
– То-то вы с ними быстро разделались!
Лицо её, осветившееся красивой лучезарной улыбкой, потускнело.
– Они начали приставать ко мне – назойливо, – Саша бросила взгляд на попутчиков, всё ещё находившихся в бессознательном состоянии. – Требовали, чтобы я выпила с ними. А потом чернявый пересел на мой диван и пытался лапать. Я отвесила ему пощёчину. Ф-фу, противно всё.
– Теперь они будут вести себя скромнее.
В дверь постучали, и я открыл. Это была проводница, моложавая, симпатичная, одетая в серую железнодорожную форму.
– Чаю не желаете?
Она удивлённо посмотрела на наших однокупейников, пребывавших в несколько странных позах, брови её вскинулись. Вопросительный взгляд на меня.
– Молодёжь, выпили, не рассчитали силы, – сказал я, показав на недопитую бутылку водки на столике.
– Им через полтора часа сходить.
– К тому времени они протрезвеют и будут как стёклышко. Ручаюсь, у меня богатый опыт общения с такими субъектами. А чай попозже, если можно.
Проводница ещё раз посмотрела на неподвижные тела, сделала неопределённую гримасу, хмыкнула и задвинула за собой дверь.
Колёса стучали, вагон покачивался, за окном проплывали бесконечные пейзажи.
Немного погодя молодые люди зашевелились и пришли в себя, сначала один, через полминуты – второй.
– Что это было? – спросил Захар, обращаясь к товарищу.
– Молчи, – ответил тот, должно быть, вспомнив сцену выяснения отношений со мной.
– Как самочувствие? – с долей презрения спросила у них попутчица. – Нигде не бобо? Я фельдшер, знаю, как помочь.
Ей не ответили, а только ещё больше поугрюмились физиономиями и опустили глаза долу.
– Нож уберите со стола, – негромко и вежливо попросил я. И добавил: – Пожалуйста.
Захар исполнил мою просьбу. Больше они не произнесли ни слова и, прихватив с собой водочную бутылку, через полтора часа вышли на какой-то промежуточной станции, название которой не сохранилось в моей памяти. На перроне они поочерёдно ещё хлебнули из горлышка.
Подумалось, что полученный урок не пойдёт впрок ни светловолосому, ни смугловатому и рано или поздно их отделают с тяжёлыми последствиями.
– Увальни деревенские, – негромко бросил я из купе в коридор вдогонку им, когда парни выходили, просто для оценки их как личностей и так, чтобы они не услышали.
– Полностью согласна, – подхватила Саша. И добавила с прежним презрением: – Увальни,
Когда поезд снова тронулся, я обратился к проводнице и попросил принести нам чай.
Мы выпили по два стакана, сопровождая чаепитие весёлым оживлённым разговором и продлевая удовольствие от общения.
Саша как-то сразу потянулась ко мне душой, и я понял, что она страшно одинока. Я сказал, что женат, нахожусь в счастливом браке и у нас двое детей-близняшек. Она ответила, что разведена и у неё пятилетний сынишка Илюша.
– Илья Петрович, – с нежностью, певуче добавила она. – А фамилия Новикова у меня девичья, я не меняла её при замужестве.
На вопрос, почему развелись, Саша ответила, что невыносимая скука начала одолевать её рядом с мужем, который говорил только о деньгах и способах повышения доходов; все чувства к нему умерли, только поэтому.
– Зачем же выходили за него?
– Молоденькая была, глупая, а он – красивый, видный, умел ухаживать. Вот польстилась на смазливость.
– Бывает.
– Опостылел он, – сказала она с задумчивым холодком, – словно с чурбаном жила, домой идти не хотелось. Без него дышать легче стало, свободу почувствовала.
– Но сын-то безотцовщиной остался фактически. Значит, в воспитании его будет определённый пробел, который может осложнить ему взаимоотношения в человеческой среде.
– Это так, к сожалению. И финансово Илюшу одной тяжелей поднимать; но я стараюсь – за счёт сверхурочной работы, чаще всего ночной; какой-никакой, а всё доход.
– А как сынишка? Один же остаётся!
– Если меня нет дома, он у бабушки, мамы моей ночует.
– Бывший не помогает?
– Нет. А я не подаю на алименты. Из принципа. Коль сама отважилась на развод, мне и расхлёбывать.
– Проведывает Илюшу?
– Опять же – нет. Возможно, потому, что сынок очень похож на меня и ни одной его черты.
Прозвучало ещё несколько фраз; она что-то спрашивала обо мне, я отвечал, не раскрывая своей подлинной сути – эмигрантской. Общение с ней, созерцание – больше исподвольное – женственной, с небольшой пухловатостью фигуры доставляли немалое удовольствие; я ежеминутно отводил глаза, чтобы не выдать себя, бросая взгляды то в окно, то ещё куда.
Попутчица была, подчёркиваю, хороша собой: высокая, ладная, особенно завораживали полные бёдра почти идеальной формы, милое лицо светилось радостью жизни.
Незаметно, с нарастанием, появилось влечение к ней; она почувствовала мою устремлённость и, пожалуй, ответила бы моему порыву; глаза её томно заблестели, грудь неровно вздымалась. Мы были одни, дверь заперта, и нам никто бы не помешал.
Однако я быстро укротил забурлившую кровь. Изменить Наташе?! Чтобы потом до конца своего века чувствовать себя словно испачканным в чём-то мерзостном и осознавать последним негодяем?.. Нет, такой номер не пройдёт.