Мерило истины
Шрифт:
— Сделать государство, где мне выпало жить, великой державой, граждане которой будут иметь полное право гордиться ею, — полностью повторил уже произнесенное раньше Трегрей.
Алексей Максимович посмотрел в лицо Олегу. В тот момент он не сомневался, что парень говорит совершенно серьезно. Но… как и любому нормальному человеку, ему все-таки было трудно осознавать, что кто-то может говорить эти заезженные в своем громоподобном пафосе слова действительно серьезно и действительно искренне.
— Звучит… многообещающе, — деликатно сформулировал майор Глазов. — И насчет долга я понял. Но я имел в виду другое: что ты собираешься предпринимать здесь и сейчас? Ты… действуешь по заранее обдуманному плану, явно согласованному с программой твоего долга. Ты ведь не зря спровоцировал Разоева на драку и отвоевал у него статус главного авторитета?
— Должен
— И чего ты этим добился?
— Чтобы меня воспринимали на серьезе, конечно.
— Серьезно, то бишь. Да… всякие паранормальные штуки на авторитет не сработали, слишком непонятно. А так, отвалтузить здоровенного бугая банальными кулаками — это вложило должный трепет в сердца. Допустим. И что теперь? Ты намереваешься… воспитать единомышленников? Среди рядовых и сержантов? А, может быть, и среди офицеров?
— Вперво надобно сделать то, чего почему-то не сделали родители и школа, — ответил Олег, — воспитать в ребятах уважение к себе. Чувство собственного достоинства. Честь. Тем самым приучить их требовать уважительного отношения к себе со стороны имеющих над ними власть. А потом…
Трегрей вдруг замолчал. Алексей Максимович закурил еще одну сигарету. «Свете обещал перезвонить», — мелькнула у него мысль. Он встал и подошел к окну. У КПП только что подъехавший старшина Нефедов выбирался из своего автомобиля. Глазов видел, как старшина открыл багажник, оглянулся по сторонам, вытащил пару пластиковых канистр — судя по той легкости, с которой он поместил канистры себе под мышки, тара была пустой — и заторопился в сторону ангара. «Опять топливо сливать», — подумал Глазов. Навстречу Нефедову, уткнувшись носом в какие-то бумажки, бодро трусил круглозадый майор Киврин. Алексей Максимович вдруг припомнил, как на последней офицерской пьянке, куда его почти силком затащил Самородов, изрядно подпивший замкомполка по воспитательной работе колотил пухлым кулачком по каменному плечу того же Нефедова и, подмигивая обоими глазами по очереди, говорил: «Смотри, старшина!.. Ох, смотри!.. Я про тебя мно-ого чего знаю, мно-ого чего! И Алексей Максимыч вот в курсе твоей расхи… расхитите… тити… расхити-тительской деятельности! Если вдруг что — смотри, старшина! Не зарывайся!» На что Нефедов, скребя себе вялой ладонью грудь, нехотя, без энтузиазма, отстаивал свою позицию: «У меня ж четверо детей, товарищ майор… Люблю я их, спиногрызов. Только из-за них… это самое, понимаешь, товарищ майор?» Через час Киврин, впрочем, напрочь забыл о своих претензиях к старшине и начал требовать, чтобы тот называл его не «товарищ майор», а — «как-нибудь душевно, ласково… Например, „коньячок“. Или „текилка“»…
Еще вспомнилось Алексею Максимовичу, как этим летом рядового Саню Гусева поймали на том, что он при молчаливой поддержке своих боевых товарищей «купил» у молчаливого, не пользующегося авторитетом паренька своего же призыва дорогой мобильный телефон за пачку сигарет. Тот паренек пожаловался родителям, а он, майор Глазов, вынужден был утрясать этот инцидент, потому что и агента терять не стоит, и «сор из избы» выносить не полагается. Всплыло еще и воспоминание о том, как на Пасху приезжал в часть проводить службу священник из Пантыкова… Алексея Максимовича поразили тогда лица солдат и офицеров, выстроившихся на плацу перед невысоким полным человеком в рясе, с клочковатой бородкой и в ярко поблескивающих на весеннем нежарком солнце очках. С этих лиц будто стесали все наслоившееся за год напряжение жизни. Каждый из этих людей в обезличивающем военном обмундировании неуловимо обрел индивидуальность, но в то же время от всех веяло одинаковым настроением надежды на что-то лучшее, на что-то очень хорошее, лежащее вне плоскости серой и вязкой окружающей действительности. Вечером, правда, как случалось почти на каждый праздник, в части было зафиксировано несколько пьянок и несколько драк…
— Ты считаешь, это возможно? — обернувшись, спросил Глазов. — Чтобы люди вот так… вдруг переломились и стали… людьми? Навсегда, до конца жизни?
— Вестимо, — сказал Олег. — Однако, вовсе не вдруг и далеко не все. Но, бессомненно, возможно.
— А… как? Что ты с ними делать-то собираешься? Бить? Как Разоева? Или… гипнотизировать, как меня?
— Вестимо, нет, — поморщился Олег. — Надобно сделать так, чтобы они сами поняли. Это чрезвычайно долго, но… по-другому нельзя.
— А дальше? Кое-кто, вероятно, и станет твоим… — Глазов несколько раз щелкнул пальцами, подбирая нужное слово.
— Соратником, — подсказал Трегрей.
— Да, соратником. Но что это изменит… — он рукой с зажатой в ней сигаретой очертил в воздухе дымный круг, — в общем? А? На всю систему целиком это
— Повлияет, — заверил его Олег и улыбнулся. — Главное — положить начало. Воспитать тех, кто имеет волю и отчаянное желание изменять реальность согласно вечным правилам справедливости. И дать им силу делать это.
Глава 4
Этот Гуманоид, рядовой Василий Морисович Иванов… то бишь, Олег Гай Трегрей, напомнил майору Глазову его самого, лет этак тридцать назад. Он ведь тогда точно так же понимал мир. То неправильное и несправедливое, что он видел вокруг, будучи восемнадцати-двадцатилетним, ему казалось без особого труда устранимым. Тем более что и тогдашние наставники убеждали Лешу Глазова в этом. Да что там, не только наставники; телевизор, газеты и радио демонстрировали окружающий мир таким, каким он в представлении большинства и должен быть. Это бравурное и многоцветное полотно, воспринимаемое вкупе с разительно отличающейся от него реальностью, оставляло в сознании Леши Глазова вполне конкретную установку: перекроить действительность в соответствии с тем единственно верным, но пока еще виртуальным вариантом. Все это тогда для Глазова было столь очевидным, что он искренне изумлялся тем, кто азартно ратовал за то, чтобы искусственно созданный мир как можно более точно отражал реальность со всей ее мерзостью — дескать, нечего скрывать недостатки, пора начать их освещать и вообще бороться за правду! Как будто без дополнительного освещения эти недостатки разглядеть было невозможно…
Впрочем, очень скоро желание борцов за правду исполнилось. Экраны телевизоров, радиоэфир и страницы газет, журналов и книг отображали жизнь зеркально, но и жизнь к тому времени переменилась так, что эту зеркальность стали называть «чернухой». И старший лейтенант КГБ Алексей Глазов тогда с удивительной ясностью понял, что, как ни старайся и не рвись, этот мир ни к лучшему, ни к худшему не изменишь. Мир таков, какой есть, и плевать он хотел на отдельных реформаторов и их идеалы; и законы существования этого мира, должно быть, так же непонятны теперь, как и тысячу лет назад. И все, что может человек, — просто пытаться выжить, подстраиваясь к действительности и подыгрывая ей. Но вот подстраиваться и подыгрывать Глазов не очень-то умел. Потому и оставалось ему только мотаться по воинским частям, выполнять одну и ту же скучную работу, результата которой он не видел, и в результат этот, собственно, совсем уже не верил…
Алексей Максимович, выехав на загородную трассу, увеличил скорость.
«Что все-таки поражает в этом Трегрее, — подумал он, привычно проведя ладонью по белой голове, — так это непоколебимая его уверенность в том, что он говорит и делает. Не вера, а именно уверенность. Вроде как у опытного инженера, которого прислали на сложный объект. Местные работяги считают работу невыполнимой, смеются над инженером и злятся, а он точно знает, каким будет конечный результат, поэтому мало обращает внимание на их реакцию. Он уже видел его, этот результат. Вот и Трегрей… такое впечатление, что ему прекрасно известно, каково это, жить в мире, где все на самом деле правильно и справедливо…»
Глазов свернул к притулившемуся у обочины невзрачному одноэтажному серому зданию, ни одно окно которого не выходило на трассу. По наезженной колее майор обогнул здание и припарковал автомобиль у невысокой плетеной изгороди, где уже стояли несколько иномарок, среди которых Алексей Максимович заметил внедорожник Самородова. Майор двинулся вдоль изгороди к открытой калитке. Над калиткой изгибалась арка, сплетенная, как и изгородь, из ивовых прутьев и виноградной лозы. Под аркой на звонких цепочках висела деревянная круглая вывеска. «Кафе „Ивушка“», — сообщалось на вывеске.
Кафе это было, что называется, для своих. Случайный автомобилист, проезжающий по трассе, если и обращал внимание на серое строение, естественно сливающееся со здешним тоску навевающим придорожным пейзажем, то и помыслить не мог, что в этом строении расположено именно кафе, причем, по качеству подаваемых блюд и уровню обслуживания, едва ли не лучшее в области.
Войдя во двор, Алексей Максимович остановился, нерешительно оглядываясь. Двор был уставлен плетеными ивовыми беседками, словно гигантскими корзинками. Из-под живописно увитого искусственной виноградной лозой навеса, рядом с которым исходил уютным дымком большой мангал, показался немолодой кавказец в белой блузе, белых брюках и белом же поварском колпаке, удачно довершавшем его потешный, будто карнавальный, костюм. Длинные и завитые усы кавказца сияли небывалой навощенной чернотой, а в обеих руках он держал по шампуру еще потрескивающего раскаленным мясным соком шашлыка.