Мертвая петля
Шрифт:
Дружественные отношения скоро установились между Алябьевым и Ниной. Их вкусы сходились: оба они любили музыку и пение, интересовались литературой, да и политические убеждения были те же; поэтому не мудрено, что молодые люди друг другу понравились.
Зинаида Моисеевна подметила, разумеется, это сближение, и оно пришлось ей не по вкусу; по научению Еноха, который сгорал от ревности, она стала ещё зорче наблюдать за падчерицей. Нина возмущалась внутренне и негодовала, когда ловила на себе и Алябьеве злорадный взгляд мачехи, и этот надзор бесил её.
Все эти мысли мелькали в голове
Глава 9
Томительно–тоскливо тянулось время в городе. Политическая атмосфера сгущалась, вести с театра войны были удручающие, и всякая надежда на победу, могущую облегчить глубоко оскорбленное русское самолюбие, была, по–видимому, окончательно потеряна. Правительство, казалось, более не существовало и не противилось урагану безумия и разрушения, который охватывал всю страну, угрожая расчленить и в конец уничтожить громадное государство.
В доме князя Пронского ничто, казалось, не переменилось. Георгий Никитич продолжал свою тщетную борьбу с окружавшим его предательством, но сопротивление с его стороны, видимо, слабело, да и здоровье князя пошатнулось после такой неустанной, напряжённой борьбы.
В конце февраля Арсений переселился в Славгород адъютантом к корпусному командиру и поселился у отца, а Зинаида Моисеевна не упустила случая возобновить их отношения. Молодой князь был мрачен и нервен; его характер настолько изменился, что даже, наконец, отец это заметил, но Арсений свалил своё мрачное настроение на политику.
Нина жила в каком–то кошмаре, боясь, чтобы не случилось беды с отцом или братом. Она знала, что Георгий Никитич получал массу угрожающих писем, а Зинаида, кроме того, ясно намекнула, что и Арсений когда–нибудь заплатит головой за то презрение, которое сестра его выказывала ко всему, что так или иначе касалось еврейства, не говоря о незаслуженной грубости обращения с Енохом – её кузеном и, как бы то ни было, близким их родственником.
Бедная Лили жестоко расплачивалась за своё безумное увлечение. Её Лейзер всё меньше стеснялся с женой и, если воздерживался от слишком явных «воздействий», то всё же его грозный, увесистый кулак зачастую бывал у неё под носом, а руки несчастной украшались многими синяками, после того, как он тряс свою супругу для большей убедительности и внушительности своих приказаний. Особенно тяжёлая сцена произошла у супругов после того, как Лейзер продал коляску и лошадей, объявив, что нищей не приходится кататься в экипажах. Чаще всего Лили молчала о треволнениях своей супружеской жизни; упрямая, но трусливая и ограниченная, она боялась своего, добровольно взятого в мужья изверга. Поэтому только в минуту отчаяния и увлечения решилась она открыться Нине. С этих пор Лили навещала иногда княжну, привозя ей на сохранение ценные вещи, которые удалось вывезти из дому.
Настала весна, и Лили очень хотелось проехаться в Крым на несколько недель, чтобы попользоваться солнцем и теплом. Это дало бы ей возможность отдохнуть от мужа, тем более, что Лейзер объявил о приезде к ним в гости двух сестёр на несколько недель. На желание жены он ответил категорическим отказом, заявив при этом своё непременное требование, чтобы она ввела его сестёр в общество и, вообще, выезжала с ними.
– Я считаю личной обидой твоё дерзкое намерение уехать из дому в ту именно минуту, когда к нам приезжают гостить Энта и Ребекка, – с грозным взглядом ответил он.
Несколько дней спустя после этой сцены, Лейзер позвал к себе обедать двух приятелей, – подольских евреев, необтёсанность которых и немецко–польский жаргон коробили и раздражали Лили; а муж, звавший её, к тому же, Лией и приказывавший беспрестанно потчевать гостей то тем, то другим, выводил её из терпения, и она едва сдерживалась.
Речь зашла, разумеется, о делах, и Лейзер со вздохом заметил:
– Ах, Гендель, плохой гешефт я сделал, женившись на этой нищей баронессе, которая ещё разоряет меня своими претензиями. Мне давно следовало бы бросить её, но я слишком благороден, чтобы выкинуть её на улицу. И вот она сидит у меня на шее, и я кормлю её на свои трудовые гроши.
Милые гости ответили на это какой–то плоской шуткой. Тогда Лили, покраснев, как мак, встала из–за стола и хотела уйти, но муж схватил её за руку и грубо усадил на стул.
– Sitzen–bleiben, du, Gans! (Перев., – сидеть, ты, гусыня!) – в бешенстве крикнул он. – Или наше общество не довольно благородно для такой Lumpen Prencessin!
На этот раз, однако, терпение несчастной лопнуло. Не помня себя, вырвалась она из сальных рук мужа, – а он только что перед тем обгладывал гусиную ножку, и, задыхаясь, крикнула:
– Грязный жид! Не забывай, с кем ты говоришь!
В то же время увесистая оплеуха пришлась по лоснившейся от жира щеке Лейзера, так что он даже пошатнулся и чуть было не упал.
– Ай вай! Гевалт! – завопили оба еврея, поднимая руки к небу. – Уф каково времени мы живём?! Женщина, гоя, смеет поднимать руку на своего мужа! Ракка тебе, Лейзер, если ты снесёшь это.
Не обращая внимания на их вопли. Лили отвернулась и бегом бросилась из комнаты; но не успела она сделать и нескольких шагов, как Лейзер одним прыжком догнал её, запустил свои грязные руки ей в волосы, повалил на пол и осыпал градом ударов.
Оба еврея бросились ему на помощь. Щипки и тумаки, сопровождаемые грубой бранью, посыпались на несчастную, распростёртую на земле и залитую кровью, которая ручьями текла из рта и носа. Вопли Лили разносились по всему дому.
Неизвестно, сколько времени тянулась бы эта «экзекуция», если бы старый Хаим не положил ей конец, сказав:
– На первый урок – довольно, она себе запомнит. Но я тебе советую, Лейзер, если она уф следующего раза начнёт опять, то возьми хорошенького пук розог и всыпь твоей знатной супруге такова порция, чтобы она совсем излечилась от всякого непослушания своему господину.