Мертвая тишина
Шрифт:
— Мне нужно… снова стать собой. — Замысел пробуждает смутный ужас, эдакое видение дымящихся обломков на горизонте. Но если предстоящей авантюре и суждено иметь хоть какой-то шанс на успех, я не могу позволить себе даже незначительный отрыв от реальности. Достаточно вспомнить, что произошло в прошлый раз — без всяких медикаментов.
Какое-то время Донован не сводит с меня изучающего взгляда.
— Я понимаю, — наконец отвечает он. — Да, понимаю. Но, думаю, и вы способны понять, почему мы, при всей признательности за помощь, все же… не склонны пойти на такой риск.
Пощечина,
— Вам необходимо сохранять спокойствие, — продолжает мужчина. — И курс лечения помогает вам в этом. Условия и без того будут непростыми, и нам ни к чему осложнять их еще больше… для вас.
Рид через плечо бросает на меня торжествующий взгляд, после чего мужчины наконец-то уходят.
Меня немедленно берут под руки санитары.
Осторожно отводят в палату, где помогают сменить промокшую от пота и забрызганную рвотой пижаму.
Действуют они вовсе не грубо, всего лишь расторопно и равнодушно. Я уже настолько привыкла к опеке персонала, что почти их не замечаю.
Возможно, Макс и прав. Возможно, препараты и вправду помогают и только благодаря им я и владею собой. Возможно, без них я заходилась бы безостановочным криком.
А может, Максу — и все остальным — всего лишь проще иметь дело со мной в таком состоянии. Может, так безопаснее. Для них.
Откуда мне знать.
Как бы то ни было, когда санитар сует мне в руку стаканчик, гремящий таблетками — прямо как одна из тех змей, что когда-то водились на Земле, — я послушно его беру. После моей просьбы следователю мужчина внимательно следит, не вздумаю ли я оказывать сопротивление. Мне, однако, достает сообразительности не выказывать неповиновения, и я подношу стаканчик ко рту. Таблетки скатываются мне на язык, и их горечь немедленно вызывает обильное слюноотделение и желание проглотить их, чтобы прекратить неприятное ощущение.
Боюсь, позже я пожалею об этом, но в следующий момент я перекатываю таблетки под язык и вдоль десен и изображаю натужное глотание.
— Дать воды? — осведомляется санитар.
Качаю головой и, согласно заведенному порядку, открываю рот продемонстрировать собственное послушание и исполнительность.
Удовлетворенный моим смирным поведением, мужчина — тоже согласно заведенному порядку — едва ли удостаивает мой рот взглядом.
Затем санитарка подводит меня к кровати, после чего оба отвлекаются на подготовку постельных принадлежностей и ночных перевязей, и тогда я сплевываю размокшие таблетки в ладонь и сжимаю кулак.
Когда они укладывают меня на койку и обвязывают запястья брезентовыми ремнями, сердце готово выскочить у меня из груди — из страха не перед разоблачением, доходит до меня, но перед долгой-долгой ночью, на протяжении которой я останусь наедине со своим незамутненным разумом. Что я увижу? Что вспомню?
Даже не знаю, что хуже.
Таблетки по-прежнему впиваются в ладонь, и на какое-то мгновение меня охватывает искушение признаться в содеянном. Потянуться к руке, насколько только удастся, и попытаться засунуть пилюли в рот, чтобы погрузиться в блаженное
И все же я дожидаюсь ухода санитаров, и тогда засовываю руку под одеяло и стряхиваю таблетки. Часть скатывается по матрасу к ноге, остальные застревают с другой стороны между одеялом и простыней. Моя хитрость дольше одного дня не продержится — до следующей смены белья. Надеюсь, этого времени окажется достаточно, чтобы Макс вытащил меня отсюда. Хотя больше все-таки надеюсь, что этого времени не окажется слишком много — откуда мне знать, на сколько меня хватит без препаратов. Слишком много часов безумия без лекарств и никаких надежд на избавление.
Палата, как выясняется, не самое лучшее место для сна без медикаментов, даже если остальные пациенты их приняли.
В соседней палате скулит Вера. Где-то кто-то заходится воплем, и через какое-то время в том направлении раздается топот. Ко мне не заглядывают. Впрочем, ночью наверняка совершаются обходы. Это было бы вполне естественно, хотя ничего подобного я не припомню. Снова сознание меня подводит. Но на этот раз я, по крайней мере, понимаю причину.
Мысль о подобной беззащитности вызывает у меня содрогание. Лежишь привязанная к койке, в полной отключке, а кто-то смотрит на тебя сверху.
Но вот начинается абстиненция, и меня прошибает потом. Я зажмуриваюсь. Подобное состояние, естественно, лучше переносить во сне.
Вот только веки отказываются смыкаться, хотя смотреть и не на что. В палате, впрочем, вовсе не темно, поскольку через приоткрытую дверь просачивается тусклый свет из коридора.
Обвожу взглядом комнатушку. Напротив кровати пластиковый стул для посетителей, в изножье у стены комод с тремя ящиками. Над ним висит панно, тоже казенное. Пейзаж с озерцом и плакучими ивами, мирно покачивающими на ветерке ветвями, обычно навевает спокойствие, однако сейчас выглядит зловеще и угрожающе.
Совсем рядом раздается глухой стон, и мое внимание немедленно переключается с картины на стул.
На нем сидит мужчина в серой пижаме вроде моей, и из жутких разрезов у него на запястьях хлещет кровь. Пальцы у него безвольно расслабляются, и из них вываливается искореженный и заостренный кусок металла — по-видимому, подпорка от ящика комода. Железка тихо брякается о плитку пола.
У меня перехватывает дыхание, и тогда я понимаю, что ждала его. Ждала их.
Мужчина смотрит на меня, сквозь меня, а затем растворяется в воздухе.
Мгновение спустя мимо двери проходит какая-то женщина и зовет:
— Талли? Ты здесь?
Мне ее не видно, однако на разгуливающую посреди ночи пациентку никто не обращает внимания, и я заключаю, что в действительности женщины здесь тоже нет. Бывшая обитательница, вроде недавнего самоубийцы на стуле?
Когда я жила на планете в последний раз — в интернате «Верукса», на переполненной и испытывающей нехватку ресурсов Земле, — мне приходилось несладко. Слишком много людей, а с ними за компанию и другие — которых никто кроме меня не видел. Но со временем я научилась не обращать на них внимания… и убегать, когда не получалось.