Мертвая зыбь
Шрифт:
Боярский хор надрывается:
Так громче музыка! Играй победу! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…Якушев смотрит на круглое белое лицо дамы, на подпухшие мешки под глазами, ярко-алые губы, на бисер кокошника. Ему становится скучно: «Жила где-нибудь в Сызрани, ходила на балы в благородное собрание, ездила в гости к полицеймейстерше и городскому голове…» Он вздыхает, свернув двухдолларовую бумажку, кладёт в сумочку даме. Она игриво усмехается и, наклонившись, шепчет:
— А у нас тут одна ваша знакомая.
— Это какая же? — с некоторым
— Сюрприз. Она сейчас занята с мистером Блумом, с клиентом.
— Жаль. Я спешу… — И он просит счёт, но кто-то сзади закрывает ему ладошками глаза. Ладошки пахнут духами «Кельк флёр». Это немного успокаивает. Якушев осторожно высвобождается и видит дамочку в кокошнике и сарафане. Лицо знакомое, особенно белокурые кудряшки и круглые кукольные глаза.
— Милочка Юрьева!
— Узнал! А ведь только раз виделись! Я говорю: «Нэличка, это кой петербургский знакомый…» Вы ведь моряк?
— Не совсем.
— Нет? У меня чудная память на лица, а вот фамилии…
— Не трудитесь, Милочка… Помните розовое шампанское, месье Массино?
— Ах, не вспоминайте! Негодяй! Какой негодяй!
— Разочаровались?
— Никогда не была очарована. Я ведь из-за него пострадала. Сначала на Гороховой три месяца, потом в Бутырках. Не я одна! В камере чуть ли не каждая пятая — жена Массино. И все по одному делу. Дуры мы были… В Бутырках следователь, довольно симпатичный, на последнем допросе говорит: «Мы вас выпустим, только в будущем осторожнее знакомьтесь, а то вас, жён Массино, не пересчитаешь». Я говорю: «Я не жена, а невеста». Он смеётся: «Кто вас разберёт… Нате пропуск — и за ворота». На Петровке встречаю Сему Товбина, собирает труппу для театра миниатюр в Одессу. «Там французы или нет?» — спрашиваю. «Нет, так будут», — отвечает. И вот мы едем. Целая история… Добрались до Одессы. Там французы, и добровольцы, и греки, а на мне сиреневое платьице, кой-какие серёжки, колечки…
— А Массино тут при чем?
— Подождите. Сема, конечно, сбежал, а мы на мели. Еле устроилась к Бискеру, был такой. И вот, смотрю однажды сквозь дырочку в занавесе и вижу в ложе… Массино! В визитке, одет с иголочки, на мизинце бриллиант в пять или десять каратов. Снимаю хитон, переодеваюсь, бегу в зал. Он выходит из ложи, еле догнала, стала в проходе и говорю: «Здравствуйте, месье Массино!» — «Здравствуй, говорит, деточка! Как живёшь?» — «Что я, ты-то как живёшь, пупсик?» — «Я всегда хорошо», — отвечает. Меня злость разбирает: «Ты — хорошо, а я, несчастная, из-за тебя тюремную похлёбку хлебала на Гороховой и в Бутырках». А он, негодяй, усмехается. «Что ж, говорит, не всё же ананасы и шампанское. Бывает. Я спешу, миленькая… Во-первых, я не месье Массино, а во-вторых, это тебе». Лезет в карман и суёт мне какие-то скомканные николаевские пятёрки и деникинские «колокольчики». Тут я взбеленилась и во весь голос кричу: «Мерзавец! Это ты мне за все, что я вытерпела из-за тебя?!» Кругом люди, толпа… Он побелел от злости, схватил за руку и шепчет мне прямо на ухо: «Милочка, завтра все уладим! Пятьсот фунтов стерлингов и виза в Париж». Я опешила и поверила, дура…
— И что же?
— Подождите… Только он отошёл, бежит ко мне Бискер, ну этот импрессарио, и говорит: «Ты с ума сошла! Ты знаешь, кто это? Это самого Черчилля уполномоченный». А я нахально отвечаю: «Тем лучше. Значит, все будет, как он сказал». Я вас не утомила?
— Нет.
— Ног не чуяла от радости. Позвала подружку, Нэличку, и прямо в бар. Напились, меня поздравляют. Возвращаюсь к себе в ришельевскую гостиницу, там у меня номер был, Сема устроил, легла спать, и вдруг страшный стук в дверь.
— Негодяй, — согласился Якушев. — А все-таки здесь вы каким образом?
— Как все.
— Ну, не совсем «как все». Вероятно, по-разному.
— Из Одессы, слава богу, один механик с парохода «Дюмон д'Юрвиль» устроил в трюме, и вот я в Константинополе, служу у месье Томаса, в «Максиме», он ведь и в Москве держал «Максим». Потом один знакомый, пан Мархоцкий, вывез в Варшаву, а оттуда в Париж вместе с Пашей Троицким и Шурой Вертинским… Здесь у нас мило, не правда ли? Да, я и забыла спросить, вы-то откуда?
— Проездом… В общем, из Берлина.
Шуршащими мелкими шажками приближается метрдотель. Наклоняется над Милочкой и, зверски улыбаясь, говорит сквозь зубы:
— Мистер Блум обижается.
Милочка посмотрела в зеркальце и попудрилась.
— Скучный он, мистер Блум… — И помахала ручкой Якушеву: — Un de ces jours! [25]
— Вы изволили прибыть из Берлина? — осведомился метрдотель. — Как там, в Берлине? Ничего?
— Средне, — ответил Якушев и встал.
25
Как-нибудь на днях (франц.).
Во втором часу ночи пришёл в гостиницу. Никто ему не звонил. Спал плохо. В девять утра решился идти к Захарченко. Вдруг зазвонил телефон. Голос Марии: «Можно к вам? Я не одна». Он идёт к двери, влетает Мария, за ней смуглый брюнет с отличной воинской выправкой. Протягивает руку:
— Кутепов, Александр Павлович. Прошу любить и жаловать. Дайте я на вас погляжу, дорогой мой… — ведёт Якушева к окну.
— Так вот вы какой… — Якушев усаживает Кутепова и Марию. Она самодовольно смеётся.
— Вы оказали мне честь, просили быть вашим представителем в Париже, — говорит Кутепов, — а я счастлив быть рядовым членом вашей организации. Кстати, почему «Трест», эдакое сугубо коммерческое, торгашеское название?
— Для конспирации, за границей мы маскируемся под сугубо коммерческое, невинное предприятие… Нэп.
— Ну, вам видней. Я все знаю от Марии Владиславовны. Знаю и восхищаюсь!
— Раз вам все рассказала Мария Владиславовна, мне нечего добавить. Хочу вас послушать, вы наша опора, наша надежда, Александр Павлович!
— Прежде всего верю в ваш «Трест»! Никаких сепаратных выступлений не допущу. Мы с вами заодно. Наша цель — добывать здесь для вас средства, посылать вам самых надёжнейших из наших людей. Здесь все прогнило, протухло, кроме моих людей. Надо переломить эмиграцию, расположить влиятельных лиц в пользу «Треста». И разумеется, потрусить денежные мешки. Марков — выжившее из ума дерьмо! Притом наглое, самонадеянное, как они все там, в Монархическом совете. Вокруг великого князя собралось дрянцо: Оболенский держит руку Маркова; Сталь фон Гольстейн — старая шляпа; Трубецкой — сибарит и лентяй. Сами убедитесь, мы съездим к его высочеству в Сантен-Сервон.