Мертвое озеро
Шрифт:
На Остроухова самого напал неопределенный страх; он кинулся из комнаты на улицу и побежал в театр. Его появление за кулисами произвело общее волнение. В халате, сверх которого накинута была шинель, с лицом, страшным от бессонных ночей и горя, он бросался из кулисы в кулису и, задыхаясь, повторял:
– - Где Любская? где она?
– - Она на сцене!.. да что случилось?.. что такое?
– - спрашивали его.
Но Остроухов никому не давал ответа и, завидев Любскую, сходящую со сцены, кинулся в ту кулису.
Лицо
– - Что с ним? что случилось?
– - Он зовет тебя!
– - глухим голосом отвечал Остроухов.
– - Ах, боже мой! я не могу!.. Что ему, разве хуже?
– - Да; он хочет тебя видеть.
– - Госпожа Любская, вам выходить!
– - вбегая в кулису, закричал режиссер.
– - Сейчас! сейчас!
– - торопливо отвечала Любская и умоляющим голосом произнесла, глядя на Остроухова: -- Что мне делать!.. он, верно, очень болен… господи!
– - Госпожа Любская!
– - кричал режиссер.
– - Я приеду после спектакля!
– - побежав от Остроухова, сказала Любская, но вдруг повернулась опять к нему и торопливо крикнула: -- А!.. возьмите у Даши ключ от моего туалета: там найдете кольцо. Отдайте ему и скажите, что я прислала…
– - Госпожа Любская!
– - отчаянным голосом еще раз крикнул режиссер.
– - Иду! иду!!
И Любская исчезла; через две минуты звучный ее голос раздавался на сцене.
Остроухов возвратился домой с кольцом. Он не знал, как подать его больному, который всё еще метался и жаловался, что его привязали к постели и не пускают к Любской.
– - Она тебе прислала кольцо,-- сказал Остроухов, подходя к больному.
Больной схватил его, долго разглядывал и, надев на свой исхудалый палец, прижал его к губам.
Через несколько минут он говорил Остроухову:
– - Я счастлив: она не сердится на меня, когда я целую ее руку!
И Мечиславский судорожными поцелуями осыпал свою собственную руку, на которой было надето кольцо.
Остроухов сидел у изголовья больного и следил машинально за движениями его. Он так сам истомился, что не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и ему казалось, что он лишился даже способности говорить.
А между тем в театре раздавались рукоплескания: Любскую вызвали еще по крайней мере десять раз; крики восторга, рукоплескания и букеты совершенно изгнали из головы счастливой актрисы, что ее ждет умирающий. И только войдя в уборную, она вспомнила о нем и, не передеваясь, поехала в квартиру несчастных друзей.
После блеска и шумных криков она вошла в тихую комнату, тускло освещенную; душный воздух, пропитанный лекарствами, захватил ее дыхание. А бедность, увеличенная долгим беспорядком, оковала ее. Она стояла в дверях, как бы страшась перешагнуть порог.
– - Войдите!
– - хриплым голосом произнес Остроухов, сокрытый в мраке.
Любская робко подошла к больному и с ужасом отшатнулась назад. Цветы выпали у ней из рук, и она в отчаянии сказала:
– - Неужели это он?!
– - Ага, ты не узнала его!
– - заметил Остроухов, подымая с полу букеты, и язвительно прибавил: -- Как раз, чтоб украсить гроб!
Суровый голос Остроухова, полный упрека, смутил Любскую, и, как будто ища защиты, она кинулась к больному и назвала его по имени.
– - Теперь поздно!
– - резко заметил Остроухов.
Но больной открыл глаза и тяжело вздохнул. Любская дрожащим голосом спросила его, узнал ли он ее.
– - Кто это?
– - тихо сказал Мечиславский.
– - Любская!
– - Неправда!
– - отвечал больной и закрыл глаза.
Любская с плачем упала на колени у постели.
– - Ну, полно, что плакать без толку! всё кончено!
– - Господи! неужели и он погибнет!
– - в отчаянии воскликнула Любская.
– - Что же делать! никто не виноват в его смерти,-- ласково отвечал Остроухов, сжалясь над рыдавшей, которая с воплем произнесла:
– - Не вините меня: я ни в чем не виновата!
– - Перестань! не мне тебя обвинять. Я сам, может быть, на своем веку много зла сделал людям… Это у меня так сорвалось с языка.
И Остроухов сел в ногах больного и повесил голову на грудь.
Любская продолжала рыдать; больной застонал.
– - Не беспокой его своими слезами хоть в последние минуты!
– - сказал Остроухов с прежней суровостью.
Любская стоном заглушила свои рыдания и, быстро сев у изголовья больного, с ужасом глядела на исхудалое и помертвелое лицо его. И когда больной затих, Любская гордо сказала:
– - Если б вы знали мою жизнь, вы не говорили бы так со мной!
– - Жизни твоей не знаю; но мне хорошо известно, что ты была обручена с ним.
Коротко и вполголоса рассказала Любская Остроухову первые годы своей жизни -- как она воспитывалась у своего дедушки, пока не постигла их горькая нищета, как потом переселились они в деревню, как жили у Федора Андреича и почему оттуда удалились.
– - Остальное вы, верно, знаете от него,-- заключила Любская.
Остроухов заметно был поражен рассказом Любской; поглядев на больного, он печально сказал:
– - Но он? он ведь не был виноват ни в чем перед вами!
– - Я его никогда не винила. Если я не могла любить его, так единственно потому, что слишком еще живо рисовалось передо мной воображаемое счастие, которого я ждала в будущем. Я решалась пожертвовать собою, но сил у меня недостало! И вот в чем я виновата!
– - Да ты тогда сама еще так молода была,-- заметил Остроухов.