Мертвые мухи зла
Шрифт:
Набережная, на другой стороне, за прозрачным парапетом - храм Воскресения Христова, Спас на Крови. Сейчас мама и Уля обогнут его и окажутся в Михайловском саду. Выкопают ямку, и Фекла закончит свой земной путь...
Но они останавливаются, и я слышу:
– У Него открыты глаза. Ты, наверное, не обращала внимания...
– И что?
– Мама не любит разговоры о религии и начинает сердиться, я это чувствую. "У Него"... Это Уля о Распятом, о Христе. Хм... Я тоже никогда не обращал внимания.
– Там, где теперь крест, - там взорвалась бомба
– Ульяна...
– Мама начинает говорить скрипучим, как несмазанное колесо, голосом.
– И что, что?!
– Ничего. Совершился Промысел. Разве не понятно?
– Рыбный, что ли?
– усмехается мама. Ее усмешка - скорее, ухмылка, и мне это неприятно. Мне мерзко это, и я ничего, ничего не могу с собою поделать...
– Божий, Нина. Идем.
– Тебя посадят. Рано или поздно. Остерегись! Я желаю тебе добра!
– И я - тебе. Оттого и говорю. Об этом. Ах, Нина, Нина... Никогда не поздно понять. И, поняв, стать другим.
– Ты... Ты сумасшедшая, вот и все! Что будет с Сергеем...
– Он искупит твои грехи. И грехи отца.
Они уходят. А мои бедные ноги приросли к плитам тротуара. Я не могу ими пошевелить... На душе скребут кошки (что за идиотская ассоциация?). И вдруг понимаю: не будет дня рождения. Нечто тяжелое и непоправимое стучится в нашу дверь. Возвращаюсь домой, из черной тарелки радио льются военные марши и песни времен Гражданской войны. Чеканный голос сообщает о нападении Финляндии. "На кого они замахнулись?!" - с трагическим пафосом произносит диктор, и я понимаю: война... И еще понимаю: новая командировка отца. Она связана с этим сообщением по радио, связана, вот и все! Кто бы не говорил...
Откуда такая уверенность, такой мрак? Не знаю... В дверях раздается омерзительно лающий звонок (отец давно собирался его заменить, но возражала Циля Моисеевна, звонок ей нравился). Открываю, в сумраке лестничной площадки (домоуправ экономит, лампочки самые ничтожные) несколько человек в штатском, один в форме.
– Вы Сергей Дерябин?
– Да, это я...
– отвечаю с недоумением (а кошки уже не скребут - дерут по живому, и льется кровь), - а в чем дело, товарищ?
Он шагает в свет, и я узнаю начальника отдела, в котором служит отец. Капитан госбезопасности Чуцкаев. Он в штатском, в этом отделе чекисты не носят форму.
– Нина Степановна дома?
И я чувствую, как леденеет язык, как дубеет кожа лица и начинают прыгать губы. Я уже все понял. Они еще не сказали ни слова, а я догадался...
– Отец?
– мне кажется, что я произношу это слово, но на самом деле я только мычу.
Чуцкаев молча кивает.
– И... Никакой надежды?
– Господи, Господи, ну за что, за что...
Штатский слегка раздраженно подталкивает меня в прихожую:
– Мальчик, об этом не говорят на лестнице.
– Я вам не "мальчик", - бросаю отчужденно, он ежится, пожимает плечами.
– Ну, хорошо, хорошо, молодой человек!
Входим, появляется Циля Моисеевна, упирает руку
– Вы кто? Вы с работы?
– У нее ужасающий местечковый акцент, мне почему-то становится стыдно. Чуцкаев с недоумением вглядывается в ее возбужденное лицо.
– Ихняя Фрекла, это кошачья дрянь, постоянно гадит в суп моего мужа! У него больные почки! Если вы не примете...
– Циля, Фекла сегодня умерла, - говорю равнодушно.
– Ее понесли хоронить... Феклу, а не "Фреклу", чтобы вы себе знали.
У Чуцкаева на лице кинематограф чувств и мыслей - отнюдь не в мою пользу.
– Кота!
– восклицает возмущенно...
– Хоронить... кота? А где Степанида Ни... То есть - Нина Степановна?
– Они вваливаются в нашу комнату и рассаживаются на стульях, на диване, снимая, впрочем, свои ушанки.
– Вот что, друг мой...
– начинает штатский.
– Мы пришли сообщить, что капитан госбезопасности Алексей Иванович Дерябин погиб при выполнении... косит глазом на остальных, второй штатский, круглолицый, краснощекий, кивает: "Скажи, как есть. Они ведь свои, чего там..." И первый продолжает мятым голосом: - При... Он, значит, выполнял и выполнил, ты не сомневайся ни на минуту! Ответственное задание Советского правительства. Вот так...
– У нас есть другое? Ну - правительство?
– Меня несет, они мне все не нравятся, горе от потери отца я еще не сознал.
– Что вы напираете о том, что оно советское?
– Мы не напираем...
– вкрадчиво произносит румяный.
– Это такая формула. Официальная. И второе: тебя не научили? Нельзя говорить: "напираете о том". Уж сказал бы: "на то". Понял?
Бешенство захлестывает меня. Чего они приперлись? Что им нужно? Хорошо, что нет матери. И я кричу:
– Задание?! Задание, говорите вы? Я догадался! Я не дурак! Отец уехал на Белоостров, на границу! Он там погиб, там?
Они долго молчат, переглядываются, наконец Чуцкаев тихо говорит:
– Хорошо. Но об этом ты не должен говорить никому, ты понял? Сейчас в память об Алексее мы доверили тебе, будущему чекисту, государственную тайну. И ты не вздумай наше доверие не оправдать! Это преступление, я не шучу!
Я понимаю, что он не шутит, что моя догадка, возникшая из ниоткуда, есть первый, очень серьезный удар, и не только по психике, тем более что уже через час я узнаю все, до конца, и этот осколок жутковатой политики будет кровить во мне всю оставшуюся жизнь...
Возвратились мама и Ульяна, услышав страшную весть, завыли в голос, я и предположить такого не мог. Мама? Как некая сказочная бабка? Видимо, я еще не понимал, что отец не вернется. Формальные слова не обретали смысла, не становились им.
– Вам и мальчику до совершеннолетия будет назначена пенсия.
Они торжественно уходят, Уля подает маме рюмку с валерианкой и таблетку.
– Идем ко мне, Нина, и пойми: не ты первая, не ты и последняя...
– Да какое мне дело до всех!
– кричит мать дурным голосом, - какое мне дело! Нет Алексея, его нет, а не кого-то, ты понимаешь?