Мертвые сраму не имут

Болгарин Игорь Яковлевич

С заходом солнца палатка-театр осветилась изнутри карбидными лампами, на сцене зажгли яркие керосиновые десятилинейки.

Неожиданно над лагерем внеурочно прозвучала всем знакомая сирена побудки и отбоя. Солдаты-контролеры стали пропускать в театр владельцев пропусков и отчаянно отбиваться от тех, у кого пропусков не было..

В сопровождении полковых командиров и начальников других служб в театр прошли Врангель, Кутепов, Витковский и заняли скамейки первых двух рядов.

Сцена была закрыта тяжелым брезентовым занавесом, и оттуда доносились какие-то ленивые рабочие перебранки. Видимо, артисты договаривались о том, о чем еще в

суете и в спешке не успели договориться.

Наконец перед занавесом встал архитектор, музыкант и режиссер – всеобщий любимец подпоручик Акатьев. Он выждал тишину и громко, голосом циркового шпрехшталмейстера провозгласил:

– Народная пиеса! «Царь Максимилиан и непокорный сын его Одольф»!

После того как стихли аплодисменты, двое солдат натужно раздвинули тяжелый брезентовый занавес. Сцена была пуста, но на полу валялся всякий хлам. Слева возле свернутого занавеса стоял все тот же Акатьев. Он снова объявил:

– Действующие лица!

И после этого объявления следом, один за другим через сцену прошли главные действующие лица. Посредине сцены они останавливались, кланялись залу и исчезали за кулисой. Акатьев во время прохода каждого действующего лица сообщал зрителям необходимые сведения.

– Царь Максимилиан. Не могу сказать о нем ничего: ни хорошего, ни плохого. Царь как царь. Хвастливый, жадный и очень жестокий.

Одет был царь в то, что смогли найти корпусные портные в своем скудном хозяйстве. Дамский халат изображал мантию. Он был расшит различными блестками из фольги и украшен лентами. И военная шапка тоже вся переливалась блестящими стекляшками. У него из-под мантии выглядывали штаны с лампасами. Видимо, их выпросили на время действия у кого-то из полковых командиров. На груди переливались разными цветами до блеска надраенные бляхи, надо думать – ордена…

Под смех публики Максимилиан скрылся, а на сцене возник высокий тощий его сын Одольф, одетый примерно так же, как и царь-отец, но только несколько скромнее, шапка беднее, похуже.

– Сын Максимилиана Одольф, – объявил Акатьев. – Что о нем можно сказать? В целом хороший парень. Но, к сожалению, безвольный, слабый характером. Но невероятно добрый. Даже удивительно, как у такого папы мог вырасти такой замечательный наследник.

Потом через сцену прошел и галантно раскланялся непонятно что за персонаж: в картонных латах, одной рукой он держал бутафорскую шашку, другой – что-то напоминающее щит. На его голове возвышалось нечто, напоминающее кастрюлю. По замыслу устроителей действа это был шлем…

– Аника-воин!

Так, под смех и аплодисменты зрителей, прошли все герои этого праздничного представления: рыцарь Брамбеус, маршал-скороход, старший гробокопатель. Гурьбой прошествовали пажи, стража. Последней шла Смерть. Она была в тряпье и с косой. Остановившись на середине сцены, она несколько раз взмахнула косой и церемонно поклонилась на три стороны – всем зрителям.

После представления всех героев сцена какое-то время пустовала. До зрителей доносились только звуки шагов бегущего человека. И, наконец, на сцену выбежал запыхавшийся маршал-скороход. Он оглядел зал и поздоровался со зрителями:

– Здравствуйте, господа сенаторы!

После веселых восторженных аплодисментов он продолжил:

Не сам я сюда к вам прибыл, А прислан из царской конторы. Уберите все с этого места вон И

поставьте здесь царский трон. Прощайте, господа! Сичас сам царь прибудет сюда.

Стража, слуги, пажи и воины торопливо убирают разбросанный по сцене хлам, затем, все вместе, вносят на сцену нечто громоздкое, напоминающее причудливый царский трон, и удаляются. И тут же на сцену выходит сам царь Максимилиан и обращается к публике зала:

– Вопрос вам, господа сенаторы!

За кого вы меня считаете? За инператора русского Или за короля французского? Я не инператор русский, Не король французский. Я есть грозный царь ваш Максимилиан. Шибко силен, по всем землям славен, И многаю милостью своею явен.

На сцене продолжает идти действие.

Врангель тем временем повернулся к сидящему рядом Кутепову:

– Молодцы! Ничего не скажешь! – полушепотом одобрительно сказал он. – Это кто же такое сочинил?

– Не знаю. Народная, объявили, пиеса. Должно, сам Акатьев и сочинил. Он у нас ба-альшой выдумщик, на все руки мастер: и архитектор, и музыкант, поди, и пиесы сам сочиняет.

– Это тот, который памятник здесь, в Галлиполи, удумал поставить?

– Он самый.

– Какой удивительный народ. В боях, за военными хлопотами, не досуг было проявлять свои таланты, – и после коротких раздумий добавил: – Я уж думал, оторванная от родной земли армия пребывает в унынии и тоске. Ан нет! Живет! Чувствую, боевой дух пока сохраняется.

Действие на сцене продолжалось. Царь Максимилиан, оглядывая приготовленный для него трон, указывает на него рукой и с удовлетворением говорит:

– Воззрите на сие предивное сооружение, Воззрите на его дивные украшения! Для кого сия Грановита палата воздвигнута? И для кого сей царственный трон На превышнем месте сооружен? Не иначе, что для царя вашего. Сяду-ка я на оное место высокое И буду судить свово сына непокорного По всей царской справедливости.

Под смех зала Максимилиан, кряхтя, взбирается по лестнице на вершину трона и там усаживается. Поболтав от удовольствия ногами, продолжает:

– Подите в мои царские белокаменны чертоги И приведите ко мне разлюбезного мово сына Одольфа. Нужно мне с ним меж собой тайный разговор вести.

Пажи хором, в один голос, отвечают:

– Сей минут идем, И Одольфа приведем!

Сделав саблями замысловатые движения, они, пятясь задом, спускаются в зал. В конце зала, у самого выхода, стоял Одольф, укутанный в конскую попону, чтобы его не узнали и не увидели в сумеречном свете зрители задних рядов.