Мертвые сраму не имут
Шрифт:
На следующий день, тщательно выбритый, бодрый, он снова обложился бумагами, стал что-то писать.
– Прекратил бы ты, Яша, всю эту тяжбу. Они сильнее.
– Правда сильнее! Я добьюсь суда над ними.
– Что такое правда? Ты добьешься только еще больших неприятностей. Не зря ведь говорят: не судись с богатым.
– Так говорят дураки и проходимцы. Я ни в чем и никогда не запятнал своего мундира и хочу потребовать лишь малости: разобраться в этом деле и всенародно заявить о моей невиновности. Они отменят этот унижающий мое
Нина с какой-то доброй бабьей жалостью и сочувствием тихо сказала:
– Ну пиши, чего уж там! Только пустые это хлопоты, Яша, – и вышла.
Успокаиваясь и перебирая в памяти все касающееся этого его повторного увольнения, он снова продолжил какое-то время ходить по комнате, затем опять присел к столу. Написал о том, что на Суде Чести не присутствовал и ничего о нем не знал:
«Я не допрашивался и не давал показаний, мне не дано было право отвода лиц, которых я сам неоднократно обвинял. К тому же никакому Суду Чести я не подлежу еще и по той причине, что еще задолго до него был уволен в беженцы.
Помимо всего прочего, я – Георгиевский кавалер, и в связи с этим могу быть лишен мундира только со снятием с меня этого ордена, который был пожалован мне не генералом Врангелем, а Государем Императором», – написал Слащев и отложил ручку. Вспоминал, не упустил ли еще чего.
Снова взялся за перо:
«В Приказе сказано, что мой поступок недостоин русского человека. Обсудим! Я не знаю, какой мой поступок так разгневал господ судей. Но я тот самый русский человек, кто с горстью солдат-храбрецов в мае девятнадцатого освободил от большевиков Крым и позже удерживал его, давая приют бежавшим из Новороссийска.
Лишили же меня права ношения мундира те, которые провозгласили Крым неприступной крепостью, но, имея почти равные с противником силы, довели своими действиями российские войска до позорного бегства из Крыма.
Как русский человек, я заявляю, что пребывание таких людей в Русской армии даже сейчас, когда она находится на чужбине, вреднее для всего дела, что инкриминируется судом мне».
Слащев отложил перо, задумчиво ходил по комнате. Заглянул в соседнюю комнатку, Маруся по-прежнему спала. Снова вернулся к столу:
«Льщу себя надеждой, более того, настаиваю на том, чтобы вы, генерал Врангель, нашли в себе гражданское мужество сознаться в своих ошибках и отменили свой нелепый приказ. Требую, чтобы вы предали суду всех тех, кто допустил столько незаконных и бездумных действий, приведших армию к разгрому.
Остаюсь уволенный от службы, но продолжающий работать на пользу нашей Родины Я. Слащев-Крымский».
Последующие несколько дней Слащев каждодневно посещал штаб Русской армии в надежде передать письмо и объясниться с Врангелем.
Врангель не нашел времени для встречи с ним. Его письмо также не приняли.
Он устал от этих унизительных хождений и, отчаявшись, уходил из штаба с твердым решением
– Чего вы добиваетесь? – недружелюбно спросил Шатилов. – Главнокомандующий более не считает необходимым встречаться с вами. Его ознакомили с вашим возмутительным письмом, которое вы изволили направить господину Юреневу. В нем бездоказательная ложь.
– Так считаете вы?
– Так считает главнокомандующий.
– Я изложил свою точку зрения и подкрепил ее довольно убедительными фактами.
– Ну и живите со своей точкой зрения, – раздраженно сказал Шатилов. – Кому интересно перетряхивать старое белье? Мы пытаемся выстраивать будущее.
– Если не проанализировать прошлое, трудно ждать успехов в будущем.
– Вы – демагог, с вами трудно спорить, – сухо сказал Шатилов и, немного поразмыслив, сказал: – Ну, хорошо. Допустим, главнокомандующий, поступившись своими убеждениями, все же отменил бы свой приказ. В чем я совершенно не уверен. Ну и что из того?
– Я буду требовать нового суда. Общественного и гласного.
– Над кем?
– Над главнокомандующим генералом Врангелем и над всеми теми, кто своими неразумными действиями довел армию до бесславного разгрома. Я это докажу.
– Послушайте, Яков Александрович! – как с больным, совсем по-другому, ласково и участливо, заговорил Шатилов. – Ну зачем вам все это? Тратите свои силы и время, отбираете его у других. Не будет никакого суда, потому что война не закончена. А потом, когда мы вернемся в Россию, кто посмеет судить победителей? Или вы не верите в нашу победу? Я – верю. Прощайте! – и Шатилов пошел по коридору.
– Павел Николаевич! – окликнул его Слащев. – Вы все же отдайте мое письмо Врангелю! – и он протянул Шатилову конверт с письмом. – Может, он еще одумается?
– Не могу! Не велено! – уже издали, не оборачиваясь, ответил Шатилов и торопливо зашагал по коридору.
Слащев еще какое-то время стоял с протянутым конвертом, провожая взглядом Шатилова.
– Лакей, – зло прошептал он ему вслед. И громче добавил: – Холуй!
Потом медленно повернулся и неторопливо пошел к выходу. У двери, ведущей на улицу, заметил урну для мусора. Остановился. И после коротких размышлений бросил в нее письмо.
Это было одно из немногих сражений, которое Слащев пока проиграл.
Возвращаясь домой, Слащев неторопливо шел по узким улочкам, по которым мог с трудом проехать ишак с вязанкой хвороста. Он чувствовал себя так, будто его пожевали и выплюнули. Разве можно такое простить? Но что он может сделать, если они не хотят его слышать? Им невыгодна правда. Они ее боятся.
И постепенно в его голове начал рождаться план. Поначалу он показался Слащеву не заслуживающим внимания, а по дальнейшему размышлению он пришел к выводу, что на самом деле этот план просто гениальный.