Мертвые сраму не имут

Болгарин Игорь Яковлевич

Время от времени Слащев то уходил в себя и отсутствующим взглядом смотрел на Жихарева, а то вдруг вспоминал о нем и, пристально глядя ему в глаза, говорил какие-то глупости.

– Говорят, выгодное дело.

– Какое? – не понял Жихарев.

– Ну, эти… индюшки или как их там?.. Индейки? А мужья у них кто? Индейцы?

Но Жихарев чувствовал, что Слащев думает в это самое время о чем-то совсем другом. Разговор не получался.

Еще немного посидев у Слащева, Жихарев ушел.

На заходе солнца домой

вернулась Нина. Прошла в дом, переоделась. И снова вышла. Уселась за столом напротив Слащева.

– Какие новости? – спросил он у Нины.

– Никаких. Все как всегда.

Слащев протянул ей газету:

– Прочти. Английская пресса про нас пишет.

Она быстро просмотрела статью.

– Тоже мне новость, – бросила она на стол газету. – Об этом уже с полгода говорят.

– А если и в самом деле нас отсюда попросят?

– Когда-то это обязательно случится. Зачем преждевременно впадать в панику?

– Ты, похоже, даже радуешься этому?

– Я – реалистка. Когда это случится, тогда и подумаем, что делать, куда ехать?

– Ну, и куда мы поедем? К кому? Кто и где нас ждет? Впрочем, кажется, у тебя где-то там, в Испании, есть родня?

– В Италии, – спокойно поправила она.

– Не имеет значения. Все же родня!

– Мы слишком бедны, чтобы ехать к ним.

– Хорошо. Согласен. Останемся здесь, у турков. Будем торговать индюшатиной. Маруська вырастет и выйдет замуж за богатого толстого турка, – начинал распалять себя Слащев.

– Ее дело. За кого захочет, за того и выйдет. Я у родителей не спрашивала благословения. Не обижусь, если и она у меня не спросит.

– Без приданого ее в хороший гарем не возьмут. Ты бы хоть на эту нашу ферму съездила. Посмотрела бы, что там делается.

– Что там делается? Индюшки пасутся.

– Вот и посмотрела бы. Хозяйка все же!

– Мне эта твоя ферма не по душе, Яша! Мне бы конеферму! Сутками бы там пропадала!

– Не обещаю. Разве что когда богатый турок у нас с тобой зятем будет, мы с него калым – лошадками.

Нина укоризненно посмотрела на Слащева, спросила:

– Ты чего сегодня такой взъерошенный?

– Маруська кашляет.

– Неправда! Что случилось?

– Размышляю, – он накрыл своей большой ладонью ее руку, виновато произнес: – Испортил тебе жизнь. У тебя все по-другому могло сложиться.

– К чему эти разговоры, Яша! – с тихим упреком сказала она. – Я сама себе такую жизнь выбрала. И довольна. Так что не казни себя, ты ни в чем не виноват.

– Ты великодушна! Еще спасибо скажи мне, что гувернанткой работаешь! Скажи, что стремилась к этому! Что безработного мужа мечтала кормить!

– Ну и что! Так сложилось! Кстати, не по твоей вине! Что сейчас об этом говорить!

– А почему бы и не сейчас? Еще кусок жизни остался. Мы ведь, по сути, не жили. То дождь, то жара. То в палатках,

то под звездами. То бои, то госпитали. И так – сколько лет! Все думали: ничего, ничего, вся жизнь впереди. А она как свечка – уже только тлеющий огарок остался. Все! – он поднял на нее голову и внезапно деловито спросил: – А где они там, в Италии?

– Зачем тебе? – насторожилась Нина

– Из интереса.

– Кажется, в Анконе.

– Кажется или точно? – настойчиво допытывался Слащев.

– Ну, в Анконе.

– Я о чем думаю. Может, уедем туда? А, Нина?

– Надо у них спросить, примут ли?

– А не надо спрашивать. Нам всего лишь кусочек теплого неба. Адриатика, там всегда тепло.

– Нищих никто не любит, Яша. Даже родственники.

– А мне не надо, чтоб меня любили. Мне надо за что-то зацепиться. Мне бы три дня! Всего три дня! И я бы эту твою Анкону со всеми твоими родственниками вверх задницами поставил! Сами принесли бы и еще уговаривали, чтоб взяли! – с гневом в чей-то адрес произнес Слащев.

– Что с тобой, Яша? Я никогда не видела тебя таким.

– Каким?

– Не пойму.

– Я сам себя не пойму, дорогой мой «юнкер Нечволодов». Понимаешь, мне очень не хочется, чтобы моя Маруська вышла замуж за турецкого султана.

– Это ей не грозит, – улыбнулась Нина.

– Ты меня почти успокоила. Она будет пасти этих наших… индейцев…

– Индюшек!

– …и выйдет замуж за такого же нищего, как и мы с тобой. И до глубокой старости мы будем наслаждаться пением муэдзинов, – и, помолчав, добавил: – Грустная история.

Красильников пришел в банк в сумерках. Болотов уже начинал волноваться: его сразу по приезде предупреждали, что Константинополь – город неспокойный и по вечерам по нему лучше не гулять. К тому же эта попытка ограбления банка. Кольцов тоже сердился на него за опоздание.

Увидев мрачного Кольцова, Красильников стал сварливо оправдываться:

– Не ставь меня к стенке, начальник! Заблудился! – и, перейдя на нормальный тон, добавил: – Понимаешь, мне показалось, что тот мужик за нами увязался.

– Какой еще мужик?

– Ну, тот феодосийский бандит. Тот тоже как-то чудно ходил, с подскокцем… Жмухарев, Жмыхарев…

– Жихарев, – напомнил Кольцов. – Я его, хоть и мельком, но вроде тоже хорошо разглядел. Уцелел, гад?

– Не сомневайся, Паша, это он. Ты идешь, гляжу, он за тобой. С той еще улицы, куда ты на встречу ходил.

– Де-Руни.

– Ну да. Я – за угол, пропустил его. Думаю, дай другой улицей на него выйду, разгляжу. Кругом заборы. Назад вернулся, ни тебя, ни его. Побегал по переулкам – нет. И куда идти, не знаю. Пошел наугад, опять вышел к Золотому Рогу. А спросить боюсь, чтоб не накликать подозрение. Случайно вышел… как она? На рю де-Пера. Тогда уж вспомнил, как наш банк найти.