Мертвые сраму не имут

Болгарин Игорь Яковлевич

– Вы еще больший пессимист, нежели я, – с легким раздражением произнес Щукин.

– Наоборот. Я оптимист, – возразил Михаил. – Но, к сожалению, недостаточно хорошо информированный.

– Нет, это другое. Мы – люди разных поколений, по-разному воспринимаем факты, по-разному их анализируем. Петр Николаевич – человек моего поколения. Надеюсь, он пока еще не впадает в панику. Кто-то верно сказал: «Надежда умирает последней».

– Так все-таки умирает?

Щукин понял, что спорить с Уваровым бессмысленно. У них разные взгляды на происходящее. У Уварова дом в Англии, родители давно

живут там, и он с душевной легкостью уедет туда и вскоре забудет об этой кровавой бойне. Ничего не нажил, но и нечего не потерял. Иное дело он, Щукин. Он потерял все: дом, родину с большой и маленькой буквой «Р». Не зря ведь говорят: «Родина – мать, чужбина – мачеха». Не понять им друг друга, не стоит и пытаться.

– Не будем о печальном! – решительно сказал Щукин.

– А чему радоваться?

– Порадуйтесь хотя бы за меня, – Щукин как-то загадочно улыбнулся, и по этой улыбке Уваров догадался, но не успел произнести. Щукин опередил его: – Не так давно я обрел новое официальное звание: дед.

– Мальчик, девочка? – спросил Михаил и радостно заулыбался. Он даже мысленно укорил себя за то, что вступил в спор со Щукиным, ибо он бессмысленный. Будет так, как будет. И ни он, ни Щукин на это повлиять никак не могут. И как бы они ни спорили, но, действительно, сейчас, похоже, уже только остается уповать на Бога.

– Девочка. И я очень рад. Мальчики уходят на войну, и там их убивают. А девочка – это совсем другое. И хранительница очага, и нянька, и мамка, и сиделка. Они, женщины, всегда вытягивали Россию из всех бед хотя бы тем, что восстанавливали количество населения. Иначе нас слопали бы еще триста лет назад, – он смолк, и затем добавил: – Простите за пафос. Он в сегодняшней нашей ситуации к месту. В самом деле, вот и у меня: печаль от череды поражений стала не такой черной из-за радости, что родилась наследница. Появился смысл бороться за хорошее будущее.

– Как Таня, ее здоровье?

– Таня молодец. Откуда все взялось: купает, пеленает, кормит. Жаль, не дожила Люба до этой радости. Она мечтала о внуках и еще многому бы Таню научила. Впрочем, у нас появилась нянька. Верно, вы не помните Рождественских?

– Ну, почему же? Отлично помню. У них, кажется, три дочери.

– Да. Так вот средняя, Маша, приехала из Лондона и уже две недели живет у нас. Приняла на себя половину Таниных хлопот, – и поднял глаза на Михаила: – Вы уж навестите их, пожалуйста.

– Да, конечно. Обязательно. Вот устроимся в гостинице и, надеюсь, уже завтра, – пообещал Михаил.

И они расстались.

Маленькая гостиница при посольстве с незапамятных времен служила для кратковременного пребывания наезжающих сюда деловых людей со срочными делами. Она находилась здесь же, во дворе посольства, на рю Гринель и содержалась в том пристойном, как и прежде, порядке, несмотря на все беды, которые свалились на Россию.

Как они выяснили у дежурного, уже несколько дней здесь же проживает и прибывший из Словении кубанский атаман генерал Науменко. Но его в номере не оказалось, и Котляревский оставил ему записку.

Науменко объявился поздно вечером. Он без стука открыл дверь их номера и с порога, распахнув руки, пошел на Котляревского. Они обнялись.

– Сто лет не виделись,

Николай Михайлович. А вспоминаю вас часто. Особо в последнее время. Жизнь подкидывает таки задачки, шо другой раз и не решишь. От часто и думаю: мне б иметь таку светлу голову, як у вас…

– Остановись, Вячеслав Михайлович. Такую гору комплиментов не вынесу за один раз, – нахмурился Котляревский.

– А шо, я только правду! – и, оглядев их гостиничный номер, он брезгливо сморщился: – А шо это вас в таку конуру засунули? Идемте ко мне, там у меня, як дома. И под «Бургунске» у нас лучше разговор получится.

Перешли к Науменко, в его большой двухкомнатный номер. Уваров мельком заметил целую кучу лежащих в углу пустых винных бутылок. Науменко перехватил его взгляд, пояснил:

– Гостей принимаю так, як у нас на Кубани положено. Кацапы, те больше по водке. А мои кубанцы до хорошего вина приучени. Таким, як французы пьють, кубанци у себя дома ноги мыють.

И тут же на столе появились бокалы, колбаса, сыр и две литровых бутылки «Бургунского». Громко утверждая на столе вино, он с легким пренебрежением заметил:

– Як той кацап говорыв: «За не имением гербовой, пышуть на простой».

За две-три минуты стол был сервирован и уставлен едой. При этом чувствовалось, что этот ритуал давно отработан.

После того как было разлито в бокалы вино, Науменко сказал:

– Чого жметесь, як невеста на свадьби? Придвигайтесь блыжче до столу, та й приступым до переговоров.

И пока усаживались возле стола, Науменко осушил свой бокал, после чего произнес:

– Чокаться не будем. Тостов тоже не надо: отнимають багато времени, – и снова наполнил свой бокал. – Сутками по делам бегаю, як той бездомный собака. То до французов, то в Лигу Наций, то до наших эмигрантив. Другой раз за деламы не вспиваю пообедать, а про сон, так я и зовсем про него забув. Так выпьем, шоб смягчить горло и на серци повеселело!

– Ты и так веселый, Вячеслав Михайлович. Не по обстоятельствам.

– Надо понимать, это упрек? – слегка обиделся Науменко. – Якое там веселье? По большости горючи слезы.

Был Науменко высокий, широкоплечий. Руки, как пудовые гири. Когда брал бокал, словно в кулак его прятал. Пил тоже необычно: не глотал, а просто вливал в себя, как в флягу.

– Я знаю, Николай Михайлович, о чем говорить хочешь. Про остров Лемнос небось. Да, вывез хворых, увечных! Не вывез бы – повмирали. Я там побывав. Знаешь, як оны выживали? На огурцях, помидорах та капусте. Хлеба за все проживание на острови вдоволь не ели. А мяса, так и вовсе не видали.

– В этом трудно тебя упрекнуть, – сказал Котляревский. – Но все же, может, прежде чем дрова ломать, встретился бы с главнокомандующим? Нашли бы, как исправить ситуации. Может, частично их в Галлиполи переселили бы?

– Встречався. Там, в Константинополи. Вы тода в госпитали лежалы.

– Ну, и что?

– Поговорили! Еще как! Чуть до матюков дело не дошло. Я ему про тож самое: голодають солдаты, помалу вымирають. А он мне: солдат должен все невзгоды стойко переносить. Якое там стойко? Оны вже стоять не могуть, ноги не держать. Говорять мне: батько атаман, спасай – вымираем. А я им шо должен сказать? Про стойкость?