Мертвые сыновья
Шрифт:
— Да там один, из барака, — скороговоркой выпалила она. — Молодой, белокурый, Фернандес фамилия… Тот, которого зовут там «паренек».
— Так я и думал.
А мысленно сказал: «Так я и знал. Он ни слова не проронил, но я знал. Уверен был. Иначе и быть не могло, когда я увидал, как он сидит там, как раз там, где она сейчас, сидит и пьет… Та же ожесточенность и то же неведение… Я знал».
— Женщины из лачуг тоже с нами заодно, — продолжала она своим низким, чуть хриплым голосом. — Помогают нам. Славные люди. Особенно одна, Люсией зовут…
Она продолжала говорить. Но слова ее падали пустой шелухой, как кора дерева, спаленного еще тогда, в его время. Разве ее рассказ что-нибудь может для него значить? Он в сто раз лучше все это знает. «История повторяется». Даниэль скользил по ней взглядом, рассматривал ее глаза, волосы, крепкое тело, золотистое и прекрасное, словно
— Но Исабель думает, я к тебе хожу…
Моника вдруг осеклась, последняя ее фраза повисла в воздухе. Вздрогнув, Даниэль как бы ощутил тепло этого юного тела, этих губ… Да, прошло время. Много воды утекло. («Бедняга Исабель, не понимает, не чувствует, что время ушло. Погибшая молодость все еще с нею».) В нем пробудилась жалость, нахлынула откуда-то издалека.
Он снова взял стакан, отхлебнул сусла. Напиток холодил и в то же время обжигал горло.
— Возвращайся вниз, Моника, — сказал он так мягко, как только мог. — Возвращайся-ка туда, вниз…
Моника уставилась в пол; что выражало ее лицо, было непонятно.
— А почему ты вернулся, Даниэль? Ты правда болен и хочешь здесь умереть?
Она сказала это, в самом деле? Это был ее голос, не его собственные мысли? Какое дело ей, такой юной, до него? Он предпочел пропустить это мимо ушей или считать, что она ничего не говорила.
— Возвращайся вниз, Моника. Не годится тебе оставаться здесь со мной. Ты ведь не со мной уйдешь из дому, а с другим… если подвернется случай.
Но она не уходила, она, казалось, была охвачена смятением и смотрела как-то странно, непонятно. Тогда, сделав над собой усилие, он сказал:
— Моника, я рад, что ты пришла. Честное слово. Рад видеть тебя… и услыхать то, что ты мне рассказала.
— Не могу я вернуться к Исабели! — прорвалось у нее наконец. И в голосе было какое-то детское упрямство. — Она запрет меня!
— Не запрет, — сказал он. — Возвращайся вниз. А в крайнем случае… ты ведь умеешь удирать.
Моника медленно побрела к выходу. На пороге она обернулась, словно собиралась еще что-то сказать. Он нарочно уставился на край стакана, повернувшись к ней почти спиной.
Выждав немного, он подошел к двери. Выглянул на тропинку, в ущелье. Моники там уже не было, она исчезла, убежала вниз, лесом. Его охватило смутное разочарование.
Потом непробудное безмолвие вновь окутало его. Даниэль стиснул зубы. Захотелось хватить стаканом об стол, разбить стекло вдребезги. (« У нас родились мертвые сыновья».) К горлу медленно, предательской жгучей волной подкатывало отчаяние, душило его. («Паренек из барака. Моника. Другое время. Что ты за тварь, Даниэль Корво? Почему влачишь такое ужасное существование? Ты мертвец, Даниэль Корво. Тебя каждый день хоронят в лесу. Каждый день предают земле».) А жизнь Моники — еще чистый лист. С ее страстью, любовью, любопытством и невинностью, с ее смятением. Даже с ее верой. «Эх, Херардо, мы с каждым днем все больше походим друг на друга! Под конец жизни все Корво спиваются и теряют веру. Корво умирают с сердцем, источенным равнодушием, они жмутся к деревьям, как раненый бык к барьеру». Даниэль доверху наполнил стакан. Напиться — вот спасение. «Сердца. Вечно бьются там, под земной корой, стучат в недрах земли. Сердца мертвецов терзают землю. Какое ничтожество человек… Как мелки его чувства! Прекрасны пули, пронзающие его. Прекрасны пули, которые вдребезги разбивают сердца».
Когда он захлопнул дверь сторожки, та нелепая, невидимая дождевая капля, которая мерно падала с крыши, снова забарабанила. Она стучалась куда-то, назойливая, неотступная.
Даниэль снял со стены ружье и вышел, чтобы не слышать ее стука.
Глава восьмая
К вечеру тринадцатого сентября, пока женщины стряпали ужин на очагах из камней и кирпича, в долину прорвался ветер с Нэвы. С протяжным воем взметнул он пепел, загасил едва разгоревшееся пламя, с глухим стуком опрокинул на землю закопченные кастрюли, сорвал с одной лачуги убогую крышу и подбросил ее в воздух, а потом швырнул на речные камни. Ржавая жесть отчаянно заскрежетала. Пепел очагов запорошил глаза детям, женщинам, собакам. Из ближнего леса, словно повисшего над головами, ливнем посыпались сухие листья. Ветер стащил с кустов штопаное, полинявшее от бесчисленных стирок платье и — под причитания женщин, измученных, грязных, — поволок к реке. Ветер надвигался — мрачный, торжественный, грозный и прекрасный — в клубах густой, едкой пыли, средь ворохов облетевшей листвы. А вслед ему неслись вопли — будто голоса сонма мертвецов, взывающих к отмщению. Здесь, среди лачуг, ветер был не такой, как в других местах: жестокий, злобный ветер, точно сказочное дитя великанов, играл этой беспросветной нищетой.
Но детвору лачуг ветер смешил. Под мирно сиявшим солнцем смуглые ребятишки в худой одежонке цвета земли почти сливались с камнями. Как юркие мудрые ящерицы, как хрупкие зверьки, наловчившиеся подстерегать, выслеживать. Ребятишки из лачуг радовались ветру. Они выбегали из своих призрачных гротов, спускались с палуб несуществующих кораблей, с башен из солнца и пыли; они выползали из воды, из глины, из камней. Они верещали, притворялись напуганными, хотя вовсе не боялись, и фыркали, прикрывая рот сухими, черными, уже не детскими ладошками, чтобы скрыть смех от матерей. Ребятишек из лачуг забавлял ветер, сметавший прочь их утлое, шаткое жилье, сваренный на камнях ужин, постель из сырой жесткой соломы, покрытой дерюгой. Ветер забавлял их, потому что преображал все вокруг, и казалось, что он вот-вот вывернет весь мир наизнанку, словно гигантский кошель, а может быть, навсегда унесет их в другое место, где у детей чистые коленки и ясные глаза, незамутненные дурными снами и обидами; где не надо побираться с мешком за плечами, где не мяукают жалобно котята, которых велела утопить в реке мать, а у матерей не поджаты скорбно губы и слова не вылетают изо рта жесткими комьями глины. Ребятишки из лачуг хохотом встречали ветер и сломя голову мчались к реке, по камням, босые, тощие — такие тощие, что одежда всегда висит мешком, — с мозолистыми руками и жалкой улыбкой, застывшей, неподвижной, словно высохшей на солнце. Кто-нибудь тащил длинную палку, взметнув ее кверху, точно стяг. Они заливались хохотом, забившись в заросли вереска. Такие дети играют камнями, водой, отрывают головы лягушкам, разоряют птичьи гнезда, искушают скорбное долготерпение собак.
Вместе с ветром направился к лачугам и Диего Эррера. Уже смеркалось, и он шел медленно, жмурясь от слепящей пыли, глубоко засунув руки в карманы шинели, шел негнущимся, решительным шагом. Завидев его, ребятишки притихли.
Люсия стояла на коленях возле огня, у своего очага из трех камней. Лицо покрыто золой, крохотные частички сажи царапают кожу, как озорные бесенята. Она подняла глаза и увидела, как Диего Эррера переходит речку по мосткам. Начальник! Люсия медленно, с трудом поднялась — мешал огромный живот. Тыльной стороной руки откинула пряди волос, упавшие на глаза, смахнула золу, песок, принесенный с реки ветром. Лицо покрывали бисеринки холодного пота. Как большинство женщин из лачуг, Люсия испытывала благоговейную, молчаливую признательность к Диего Эррере. Начальник позволял им селиться возле барака, подыскивал работу, а главное — доверял их мужьям, их страдальцам, которых никто не желал даже выслушать. Люсия так была благодарна Диего Эррере: посылает ее мужа в Эгрос за покупками, одного! Или к надзирателю на работы, с запиской. Диего Эррера всем им, бедным женщинам вроде нее, позволял видеться с близкими, — по воскресеньям, после обеда, — подходить к ним, идти следом. К Люсии Диего был особенно внимателен. Он отдавал ей в стирку белье и придумывал множество мелких поручений. Мужа ее он распорядился не посылать на плотину, оставил в бараке, на кухне. Мужу Люсии было двадцать пять лет, и он отбывал третий месяц своего двухлетнего срока. Они ждали первого ребенка. Ровно три недели назад Диего Эррера устроил им свадьбу. Венчанье было скромным, в пять часов утра, в мрак и стужу, в эгросской церкви, под ангелочками и сердечками, под пальмовыми ветками и золотыми горлицами, подле отрока Иисуса в бархатном камзольчике и стеклянного ларца со святыми мощами. Люсия глядела на подходившего Диего Эрреру и думала: «Добрый он человек».