Месма
Шрифт:
В начале августа немцы впервые применили газовую атаку, используя химические снаряды. Ядовитые облака стремительно распространились на русские окопы. Оружие было совершенно новым, поистине варварским, и у русских не было никаких средств для противодействия ему. Только позже, уже в госпитале, Вакулевский смог узнать, что газы эти представляли собой адскую смесь хлора, брома и вроде бы еще какой-то дряни… впрочем, это было уже не столь важно! Важно было то, что ему еще повезло: он, конечно же, отравился, однако остался при этом живым. Те же солдаты и офицеры, которых накрыло, как говорится, с головой, погибли если не мгновенно, то лишь немногим позже. Петру Михайловичу довелось самому увидеть, как его однополчане
Отвалявшись в полевом госпитале, Петр Михайлович вернулся в полк. К тому времени оборона крепости Осовец давно закончилась, и подпоручик Вакулевский попал на другой участок фронта. А вскоре выяснилось, что рано он радовался по поводу своего чудесного спасения от германской газовой атаки. Последствия отравления долго ждать себя не заставили. Для начала крепкий здоровый боевой офицер вскоре осознал, что практически полностью утратил мужскую силу. Раньше он планировал после войны женитьбу; была на примете и невеста, но теперь о семейной жизни следовало забыть. Не успел подпоручик пережить этот поистине чудовищный удар судьбы, как подоспел и следующий – весьма ощутимо пошатнулось здоровье. Выражалось это в том, что Вакулевский почувствовал, как резко упала выносливость, как постепенно уходила физическая сила; стала появляться одышка; нередко наваливалась такая слабость, что подпоручик еле передвигал ноги! Естественно, что все эти «подарочки», полученные от нового немецкого оружия, очень скоро создали ему массу проблем на службе, результатом чего и явилось его увольнение из действующей армии по состоянию здоровья. Случилось это знаменательное в его жизни событие в конце 1916 года…
Вернувшись домой, подпоручик замкнулся в себе, поселился в отцовском имении и начал было вести жизнь затворника. Погрузился в хозяйские дела, занялся чтением книг, а также принялся осваивать ремесло художника, к которому тяготел с детства, но был вынужден забросить художественные занятия ради военной службы, к которой его обязывало происхождение и боевые традиции семьи – все предки Вакулевского служили в русской армии со времен аж Первого Самозванца! Но теперь, когда армейская служба осталась в прошлом, отставной подпоручик, казалось, мог отдаться своему давнему пристрастию – ну, прямо по пословице: не было бы счастья, да несчастье помог ло! Однако не тут-то было! все планы Петра Михайловича в пух и прах разнесли ветры революций – сначала февральские, за ними – октябрьские…
Это оказалось пострашнее Осовецкого пекла и германских химических снарядов! В стране после февраля воцарился невиданный хаос:
солдаты толпами дезертировали с фронтов, превращаясь на ходу в банды грабителей и убийц; взбунтовавшиеся мужики громили помещичьи усадьбы, не щадя ни старого, ни малого, и все предавая огню; города были охвачены забастовками, бунтами, повальной митинговой чумой… Никто не работал – пока одни занимались говорильней и демагогией, другие – мародерством и грабежом. Начались перебои с продовольствием, за ними - голод, за ним – всеобщее неповиновение властям, повсюду шли стихийные расправы, царили внесудебный произвол и тотальное беззаконие. Имение Петра Михайловича было разграблено и сожжено, в огне погибли, помимо всего прочего, отцовская библиотека и прекрасная коллекция картин… Сам Вакулевский спасся от погромщиков просто чудом.
Спасая свою жизнь (повсюду шла повальная охота на царских офицеров – как настоящих, так и бывших), Петр Михайлович был вынужден удариться в бега. Кочуя из города в город, из села в село, он нигде не задерживался
После этого Петр (теперь уже Прохор) Михайлович почувствовал себя более уверенно, однако не надолго. Наведение революционного порядка достало его и здесь. Личностью Вакулина заинтересовалось местное ОГПУ, и бывший однополчанин посоветовал ему бежать дальше на восток. Упрашивать новоиспеченного гражданина Вакулина не пришлось, и Прохор Михайлович отбыл в восточном направлении. Несколько лет он мотался по европейской части Красной России, исколесив ее с севера на юг и, с юга на север, и негде ему было преклонить свою неприкаянную голову; пока наконец, в начале уже 30-х годов судьба не забросила Прохора Михайловича в небольшой провинциальный городок, стоявший среди густых лесов на берегу большой русской реки. Этот ничем не примечательный городишко, каких по просторам разрушенной империи насчитывались сотни, если не тысячи, носил с некоторых пор гордое и тенденциозное имя – Краснооктябрьск.
Здесь изгнанник и вечный беглец наконец-то осел на месте. Ему повезло даже с работой и жильем! Первоначально бывший герой обороны Осовца снимал жалкую конуру у какой-то доброй старушки, с которой расплачивался частью своих случайных заработков. Такое уродское и ужасающее существование он влачил около года, а потом все изменилось. Как-то в поисках работы Прохор Михайлович забрел в фотомастерскую на пересечении улиц Коммуны и Свободы; всем заправлял здесь шустрый и бодрый старичок по имени Иван Яковлевич Семенов. Он работал один. Прохор понаблюдал, как он вертится, точно белка в колесе, и попросился к нему в помощники.
– А вы имеете опыт обращения с фотоаппаратурой? – спросил Иван Яковлевич.
– Нет, - смущенно признался Вакулин.
– Тогда чем же вы мне будете помогать? – удивился хозяин. – Полы, что ли, мыть станете? Так у меня на то приходящая техничка имеется…
– Видите ли, - сказал на это Прохор, – фотографировать я не умею, однако, как мне представляется, хороший фотограф сродни художнику… Наверное, вы согласитесь с этим? Ну, а опыт по художественной части у меня имеется, хоть я и не заканчивал никаких училищ…
– Вот как? – хозяин фотомастерской был явно заинтересован. Вероятно, ему пришлась по душе логика и речь незнакомца, выдававшая в нем человека образованного.
– И что же вы можете изобразить? – спросил он. – Какие-нибудь ваши работы – рисунки, наброски, эскизы вы не потрудились с собой захватить? Или вы изображаете в основном символику новой власти: молоты там всякие с серпами, снопы колосьев, которые бывают только в бредовом сне на голодный желудок, и прочие финтифлюшки, не имеющие ничего общего с жизнью?
– Да Бог с вами, Иван Яковлевич, - смутился Прохор, - какие эскизы… я уже много лет живу как кочевник, и все, что у меня было, давно порастерял! Ну, а что до финтифлюшек… то знаете ли, никогда не испытывал тяги к подобного рода псевдоискусству. Мастер по агитплакатам из меня никакой.
– Я вас понял, - отозвался фотомастер. – Ну хорошо… А что вы изобразить можете? Вот графин, например, можете нарисовать?
– Ну зачем же графин… могу вот хотя бы вас нарисовать… а графин неинтересно.