«Мессершмитты» над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943
Шрифт:
ТРАПАНИ/ДЖЕРБИНИ, 12 ИЮЛЯ 1943 Г
Приказ, направленный последним [рейхсмаршалом] в подразделения, был столь жестким, что был равносилен требованию, чтобы немецкие летчики-истребители жертвовали собой. Каждому пилоту, чей самолет не был поврежден или не был сбит, угрожал суд военного трибунала, если он не мог представить доказательства своего успеха в воздушном бою.
Из-за отказа Верховного командования понимать действительные причины отсутствия успехов истребителей в борьбе с четырехмоторными бомбардировщиками, а также из-за оскорбительных мер, упомянутых выше, моральный дух летчиков-истребителей упал крайне низко. Для любого
…В течение серии из двадцати одного воздушного боя, со второй половины мая по первые числа июля, немцы понесли тяжелые потери. Геринг, который знал о происходящем, но не понимал его причин, оказывал сильное давление на немецкий 2-й воздушный флот, призывая к непрерывному использованию в боях дальних бомбардировщиков и истребителей. Но немецкие самолеты по скорости и вооружению не могли соответствовать самолетам союзников. К потерям Геринг добавил оскорбление, послав летчикам-истребителям 2-го воздушного флота специальную телеграмму:
«Вместе с летчиками-истребителями во Франции, Норвегии и в России я могу относиться к вам только с презрением. Я требую немедленного поднятия боевого духа. Если этого не произойдет, то весь летный персонал, включая командиров, должен быть лишен званий и послан на Восточный фронт для службы в пехоте».
Безжалостно дребезжащий телефон прервал мой сон. Шум был неприятно громким, и я в темноте поспешно схватил телефонную трубку.
– Телеграмма из штаба воздушного флота, господин майор. В полночь мы установили с ним связь, но сейчас снова потеряли. Я прочту ее вслух?
– Подождите минуту. Я должен включить свет.
В темноте я искал выключатель, но, когда наконец нашел его, понял, что старался напрасно. Тока не было. В конечном счете я смог найти спички, чтобы зажечь огарок свечи на тарелке около моей раскладушки. Мои движения были медленными, поскольку я чувствовал непередаваемую усталость. Я снова лег в своей пропитанной потом пижаме и взял трубку, все тело было тяжелым, будто свинцовым.
– Пожалуйста, прочитайте вслух.
Бесстрастным голосом оператор телетайпа, обер-ефрейтор, начал читать:
– «Второму воздушному флоту. Вместе с летчиками-истребителями во Франции, Норвегии и в России я могу относиться к вам только с презрением. Я требую немедленного поднятия боевого духа. Если этого не произойдет, то весь летный персонал, включая командиров, должен быть лишен званий и послан на Восточный фронт для службы в пехоте. Геринг, рейхсмаршал…» Вы все еще там, господин майор?
– Да, спасибо. Принесите телеграмму на командный пункт.
Когда я положил телефонную трубку, оператор дал три коротких звонка, как было предписано правилами. В комнате стояла мертвая тишина. Мерцающее пламя свечи отбрасывало гротескные танцующие тени на стены. Внезапно я услышал собственное дыхание. Сдерживая его, я продолжал неподвижно лежать. Всюду в этих маленьких домах люди были погружены в спокойный сон, не зная о новом оскорблении. Обер-ефрейтор на телетайпе и я были пока единственными здесь, знавшими о суровой критике, высказанной самым высокопоставленным человеком в люфтваффе. Я попробовал
Но это настроение было быстро отброшено осознанием явного зверства невероятной телеграммы, которую я только что услышал. Как я должен теперь реагировать? Должен ли прочитать ее вслух перед строем? Но если я появлюсь перед ними с разговорами о «боевом духе», они посмотрят на меня с немым укором. Выражения их лиц сказали бы мне, что моя обязанность, как командира, избегать подобных выражений.
Так вот что вышло из усилий нашего генерала, пытавшегося спасти нас от трибунала. В самом деле, боевой дух! Через час рассветет и начнется новый день, который снова потребует от нас героической импровизации, как в любой день после нашего возвращения на Сицилию. С остатками эскадры, которые сможем наскрести, мы полетим над северным побережьем и вулканом Этна к Мессинскому проливу, где выполним серию нескоординированных атак на «Летающие крепости». Нас так мало, что мы сможем причинить немного ущерба бомбардировщикам, если вообще прорвемся к ним.
Затем мы приземлимся в Джербини, если аэродром все еще останется пригодным к использованию, или в Катании. При помощи ручных насосов дозаправим наши самолеты, перевооружим и зальем масло. Мы будем прыгать в земляные щели и укрытия, чтобы переждать ковровую бомбежку, прокатывавшуюся через нас. А затем выползем наверх, оттаскивая в сторону разрушенные самолеты, ремонтируя незначительно поврежденные, а если у нас еще останется достаточно машин, чтобы составить скромную группу, снова взлетим. Все это мы должны были продолжать делать день за днем. И теперь я, как предполагалось, должен выступать перед ними с речью о боевом духе!
Я сомневался в том, что мы сможем продержаться в Трапани остаток дня. Бомбардировщики появлялись без сигнала оповещения, так как летели слишком низко, чтобы их могли засечь наши радиопеленгаторы. Летя в сомкнутом строю, они усыпали аэродром бомбами до тех пор, пока он не стал напоминать лунный пейзаж. Поэтому передовая взлетно-посадочная площадка около Корлеоне, вероятно, была нашим последним убежищем. К настоящему моменту она являла собой не что иное, как длинное поле, покрытое желтым жнивьем пшеницы и обозначенное побеленными каменными плитами.
Мы походили на преследуемых охотниками и ищущих укрытие животных. Без телефонной связи и снабжения мы также были отрезаны от внешнего мира. При этом в западной части Сицилии не осталось никаких других аэродромов.
Я, должно быть, заснул, и телефон снова выдернул меня из короткого периода блаженного бессознательного состояния.
– Четыре часа, господин майор.
Первый свет пробивался через венецианские шторы, когда я встал, чтобы открыть ставни. Я все еще чувствовал себя крайне измученным; в самом деле, я, казалось, находился в состоянии перманентной усталости. У меня было только одно желание – спать.
В другой комнате Толстяк открывал ставни, придвигал стулья к столу и гремел посудой для завтрака. Стало немного прохладнее. В бледном предрассветном свете серповидная бухта, террасы, сады и белые дома были окутаны легким туманом, через который вверх торчали черные сосны, и вертикально в небо поднимался дым из труб.
Когда я вошел в гостиную, Бахманн и Штраден, сидевшие за столом, ответили на мое «доброе утро» тихими, угрюмыми голосами. Ни один из нас не испытывал никакого желания разговаривать. Что мы действительно хотели, попивая горячий крепкий кофе Толстяка, так это положить голову на стол и заснуть.