Месть еврея

Крыжановская-Рочестер Вера Ивановна

Старый еврей грозно стоял перед ним, и лицо его дышало мрачным вдохновенным фанатизмом.

— Ты забываешь, несчастный,— продолжал раввин, — что ты сын Израиля, сын несчастного, угнетенного наро­да, который в глазах гоев хуже скота! Они жгли и пре­следовали наших отцов, травили их в городах, как диких зверей, и теперь терпят нас со злобой в сердце, вы­жидая случая снова нас уничтожить. Поверь, что они оттолкнут тебя, коль скоро найдут это возможным. Не­ужели ты думаешь, что эта гордая семья примет тебя, как равного, вследствие твоего крещения? Какое за­блуждение! Они склоняются перед тобой и берут твое золото, потому что это спасение их от публичного скан­дала; они ненавидят и презирают

тебя в душе. Ты оста­нешься и между ними чужим, твое происхождение всег­да будет внушать непобедимое отвращение, даже той женщине, для которой ты хочешь отречься от своего бога и от твоих братьев. Приди в себя, Мейер, и отка­жись от намерения, которое для тебя будет источником несчастья! Если ты боишься, что это дело принесет тебе значительный убыток, то успокойся; я знаю, что ты по­тратил на это много денег, по моему требованию Леви сказал мне цифру расходов, и братья собрали сумму, требуемую для покрытия долгов графа Маркош.

Он вынул из кармана бумажник, наполненный бан­ковыми билетами, и положил его на стол.

— Вот возьми, сын мой, и забудь несчастный эпизод твоей жизни, который впоследствии заставит тебя крас­неть перед самим собой.

Самуил побледнел, но с решительным видом слушал речь раввина. При виде бумажника лицо его вспыхнуло.

— Все ваши убеждения напрасны,— сказал он после минутного, но тяжелого молчания,— мое решение беспо­воротно! Возьмите назад ваш бумажник. Благодарю братьев за их добрые намерения, но не принимаю их услуг; я плачу сам все обязательства, которые беру на себя. Есть правда в том, что вы мне сказали. Я не от­кажусь от любимой женщины и приму религию Христа, величайшего из сынов нашего народа, которого ваши предшественники, раввины и первосвященники храма, осудили за то, что он имел смелость сказать открыто перед лицом всего мира: «Дух живет, буква убивает».

Самуил оживился, глаза его засверкали и вся его фигура дышала непобедимой энергией и горячим убеж­дением. От удивления и злобы все евреи вскочили со своих мест.

— Стыд же тебе, отступник, оскорбляющий почтенно­го человека! — кричали они, столпившись вокруг него­дующего раввина, который слушал безмолвно смелое слово Самуила. Вдруг он встал и, злобно взглянув на него, сказал:

— Берегись, Самуил, я не вызываю мщения своих братьев. Ты считаешь себя богатым и не уязвимым, но более великие люди падали, пораженные меткой рукой Иеговы. А теперь, — он вынул из кармана сложенную бу­магу,— строптивый сын, возьми это письмо, написанное твоим умирающим отцом, которое он просил передать тебе в решительную минуту. Сраженный заслуженным наказанием, он холодеющей рукой написал эти строки, и я нахожу настоящий момент довольно важным, чтобы сообщить тебе это последнее воззвание к твоему рас­судку.

Дрожащей рукой Самуил раскрыл бумагу и пробе­жал глазами строки, написанные по-еврейски неверным почерком, который однако можно было узнать, и подии- санные его отцом.

«Сын мой,— писал Авраам Мейер,— я сделал все, чтобы ты был счастлив. В память моей любви, моих за­бот и состояния, которое я тебе оставляю, откажись ог графини Маркош и будь благословен; но если ты пре­небрежешь просьбой отца, с которой он обращается к тебе из-за гроба, и примешь веру наших гонителей, то я тебя проклинаю, и пусть Иегова обратит в прах все, к чему прикоснется твоя рука».

Самуил стоял в раздумьи и на его выразительных чертах отразилась сильная внутренняя борьба; но мысль о Валерии заглушила всякое другое чувство. «Нет, луч­ше отказаться от жизни, чем от нее», — решил он.

Порывисто разорвав письмо, он обратился к обществу.

— Я все-таки становлюсь христианином и беру на себя ваше проклятие и проклятие моего отца. Вот мой ответ!

Раздались крики ужаса и бешенства, но тотчас же стихли, так как послышался стук в дверь

— Войдите! — крикнул Самуил раздраженным голо­сом.

Вошел лакей и робко подал на серебряном подносике визитную карточку.

— Извините, что я осмелился вас беспокоить, но приехал посланный от графа Маркош и желает пере­говорить с вами по очень важному делу, более четверти часа он ждет вас в кабинете.

Самуил взял карточку и прочел вполголоса: — Карл Герберт.

— Вы хорошо сделали, что доложили мне,— сказал он лакею и, не взглянув на своих единоверцев, быть может даже забыв о них, быстро направился в свой кабинет.

Почтенный человек средних лет с портфелем в ру­ках, встал при входе Самуила.

— Пожалуйста садитесь, г-н Герберт,— сказал Са­муил, садясь сам за свое бюро,— и скажите, какое вы имеете ко мне поручение от графа. Есть у вас письмо?

— Нет, я прислан с устным поручением его сиятель­ства для того, чтобы покончить одно денежное дело.

Герберт открыл портфель и вынул из него пачку банковых билетов и пачку векселей, порванных посре­дине и хорошо знакомых Самуилу.

— Что это значит? — спросил он, пораженный.

— Потрудитесь, милостивый государь, проверить при­сланную сумму, чтобы засвидетельствовать, что граф Маркош ничего более не должен вашему банку. Сверх того, мне поручено сообщить вам, что соглашение по се­мейному вопросу, заключенному его сиятельством с вами, должно считаться окончательно порванным, так как графиня Валерия обручена с князем Раулем Орохаем.

Самуил ничего не ответил. Словно свинцовая туча опустилась на него, и одна мысль мерцала в его голо­ве: «Валерия тебе изменила!» Он не видел сострадатель­ного взгляда Герберта и не слышал как тот с ним про­щался, уходя из кабинета: внешняя жизнь не существо­вала для него в эту минуту. Но мало-помалу оцепене­ние проходило, уступая место мучительному сознанию: все кончено. Исчезла счастливая будущность, развеялись радужные мечты. Женщина, которую он боготворил, из­менила ему, чтобы сделаться княгиней; а бумаги, кото­рые он отдал Валерии в минуту, когда их души, каза­лось, слились навек, возвращались через постороннего человека без всякого письма; ему заплатили, вот и все. Что мог требовать еврей, кроме золота? Глухой смех вырвался из его груди. Евреи, которых он оставил в за­ле, сказали правду: — «Тебя выбросят, как гадину, как только не будут иметь в тебе нужды». А она, изменни­ца, продавшая его за титул, в эту минуту обменивается поцелуем со своим женихом или улыбается на слова любви, которые тот ей нашептывает!..

Жгучее чувство стеснило сердце Самуила, от острой боли он едва мог дышать. Растерянный взгляд его, блуждая без цели, остановился на пистолете, лежащем на столе, и он вздрогнул. Смерть лучше бесплодной жизни, со всеми ожидавшими его впереди мучениями.

Он быстро встал, швырнул на пол деньги, принесен­ные Гербертом и схватил оружие...

Минуту спустя раздавшийся выстрел всполошил весь дом. Первыми в кабинет вошли раввин с его спутни­ками и нашли Самуила на полу, плававшим в луже крови.

— Иегова совершил над ним праведный суд свой,— фанатически провозгласил раввин.

Выйдя из кабинета банкира, поверенный по делам Маркош медленно направился к выходу. Задумчиво спускался он с последних ступенек лестницы, когда до него донесся оглушительный звук выстрела. Герберт, вздрогнув, остановился, но звук этот почему-то не уди­вил его. Несколько минут спустя, по лестнице со всех ног бежал лакей.

— Что такое? Куда ты бежишь? — спросил швейцар, останавливая его за руку.— Не случилось ли что-нибудь? Мне как-будто послышался выстрел.