Месяц Аркашон
Шрифт:
Я покачал на ладони череп Отца. Тяжелый. Килограмма, что ли, полтора. Интересно, сколько мой весит? Я закурил, снял с плеч скелета издевательскую тыкву, опять взял череп. И удивительно легко приладил его на место. Череп сел на шейные позвонки, как новенький. То есть наоборот, как родной. Я вплотную приблизил свои глаза к его глазницам. В черепе, в пыльной пустоте, явственно кружились невидимые вихорьки взглядов. В них уже не было враждебности.
Я было навострил лыжи к морю, но подумал, что надо закреплять успех на местности. На вилле «Эдельвейс». Причем буквально — на вилле. Взгляд мой нашарил бинокль, прикорнувший на северной оконечности стола. Я спустился вниз и спросил слугу, как попасть на крышу. Слуга повел меня обратно наверх, открыл малоприметную дверь между кабинетом и
Я сажусь и обретаю место силы. Ветер свежий и пряный, приветливое небо едва забелено облаками. Я — практически наравне с башней парка Казино, макушкой которой Аркашон официально гордится как высшей точкой. Перекрестка Отрицания с моей позиции, допустим, не видать — скрывает обзор уродский каркас маркета-долгостроя. Но я прекрасно вижу пляж во всю ширину и длину, оранжевый кораблик, выгуливающий прототипов будущего Памятника Туристу к острову прототипов Памятника Устрице. Принадлежи я к семейству эдельвейсовых, порадовался бы комплектности угодий: мой отель, мой причал, выводок моих такси, моя карусель (карусель, как я потом выяснил, пробралась в мое видение совершенно легально — наша, эдельвейсова, карусель).
А вот «Олимпия» — имущество Луи Луи. Вот и Луи Луи. Выходит из своей «Олимпии». Седые пышные кудри, щегольской белоснежный костюм. Разглядывая человека в бинокль, невольно думаешь об оптическом прицеле. Вот по площади Тьер рассекает на моноцикле Пьер, а вокруг него прыгает колесом Пухлая Попка. Публики — кот наплакал. Фиолетовые Букли заходят на почту, в руке у них — Голубая Тетрадка. Сирота Морис дефилирует по променаду в черном плаще до пят, наперекор состоянию атмосферы. О том, что Морис сирота, мне тоже поведала Женщина-кенгуру. Родители его умерли, когда Морису, что ли, был год, или два; ничего, короче, почти не было. Этим фактом Фея и объясняла его юдоль. «Нельзя жить без эдипальной нормы, тебе любой психоаналитик скажет. Морис лишен Эдипова комплекса: ясно, что он вырос мазохистом» — вот так объясняла Недоучившаяся Студентка. Букли покидают почту — уже без тетрадки. По параллельной взгляду улице спешит наперекосяк Морису человек со странно знакомой походкой. Внезапно, словно кого-то увидев, человек резко дернул головой. Как воздух клюнул. Как я бил Рыбака. Человек исчезает в переулке, ведущем к перекрестку Отрицания, так и не показав мне лица.
Некоторое время я шарю оптикой по Аркашону в поисках Рыбака. Рыбака нет. Но и без него удивительно увидать, поднявшись на крышу, практически всех своих знакомых в этом городе. Это не кажется реальным. Не кажется реальным и океанский пейзаж. Солнце, зависшее над водой перед нырком в закат, заливает Бискайский залив карнавальной акварелью. Скорлупки лодок баюнятся на волне. Готовый кадр для элегического мультфильма. Или все это нарисовано на гигантском холщовом заднике? Сейчас кто-нибудь, сидящий еще выше меня, протянет руку и сдернет великолепную картину. Что окажется за?
На первый раз — достаточно. Я спускаюсь в сад, прихватив пиво «Дэсперадос», которое со вчерашнего дня загружают в мой мини-бар. Курю в беседке, думая о Женщине-с-большими-ногами. О том, с каким благородным изяществом позволила она распечатать свой анус, вновь перехватив инициативу и оставив меня переживать мою плебейскую грубость, а заодно смутив: когда она принесла смазку, я минут десять не мог возбудиться. Темнеет. Оркестр в Казино вызвякивает несколько бравурных тактов, в которых явственно слышен звон чаемых монет. Моцарт моего хэнди перечит меркантильному оркестру, но и здесь речь идет о деньгах. Дэнс-дэнс-агент спрашивает, вписывать ли меня в программу Рождественского фестиваля в Брюсселе. Отель четыре звезды на две ночи, 200 ойриков гонорара, но добираться за свой счет. Мне кажется сейчас странным, что существует Брюссель. В комнатах Женщины-с-большими-ногами зажигается свет, силуэт ее дважды мелькает на занавеске: отличная мишень для стрелкового медалиста-мазохиста. Надо ее предупредить. Как она не понимает, что этот горлум реально чреват? Курки его — очень может быть, что взведены. В саду включаются электрические фонари и бормочут поливальные механизмы, младшие родственники призраков с холма Казино. Я обошел дом, прошелся по теннисному корту, куда завтра Женщина-кенгуру грозилась меня вытащить любой ценой. У сетки лежало, похожее на мяч, желтое яблоко.
Приснилось мне, что я человек-невидимка из версии Пола Верхувена. Невидимому герою всаживают укол, который вернет ему видимость. Снимай эту сцену я, кости Невидимки проступали бы из темноты, как переводная картинка, а плоть расцветала на костях, как большой мясной цветок. Реальные авторы фильма выбрали боль и ярость. Пространство тяжелыми толчками рожало плоть. Воздух пульсировал, выдавливая из себя напряженные — только что не разрываются в клочья! — фрагменты тела. Но страдающее пространство изобразить затруднительно, поэтому всю родовую боль киношники отдали исходящей плоти. Внутри каждой моей косточки шкворчит горячая пружина, сворачивается в кольцо — и разворачивается щелчком. Я, крепко схватившись руками за спинку, мечусь по кровати, как удав, заглотивший выводок морских ежей. За дверью, на лестнице, слышатся шаги. Я просыпаюсь. Легкие цокающие звуки. Это не Мужские Шаги. Так может ходить женщина на каблуках. Или скелет. Я вскакиваю с постели, распахиваю дверь. На лестнице пусто.
В теннис я играть не умею. Мог и уметь: меня проблатыкивали в детстве на корт, приятели жутко завидовали, но я как-то не очень проникся элитарной поэзией брейков и эйсов. Я вообще со спортом не очень: даже в баскетбол во дворе не стучал. Форма Идеального Самца велика мне не больше чем на размер, но сидит, тем не менее, как коровье седло на теленке. В спорте все, в том числе и одежда, требует точности до третьего знака после запятой. Вот Женщина-страус великолепна. Белая форма оттеняет негустой ее, хлебный загар. И это сочетание мягких цветов смотрится особенно выигрышно на фоне серебристого покрытия корта. Государственный флаг из трех мягких полос: белой, хлебно-золотистой и серебряной. Такой флаг мог быть у Тибета: обещание растворимой Вечности. Или у Швейцарии: апофеоз колористического нейтралитета. Швейцария, правда, собирается в ООН и становится недостойной такого флага.
Вот я и увидал в мини Женщину-с-большими-ногами. Они столь аппетитны, что хочется уже не на корт, а в постель. Фея подхватила на ракету и швырнула мне через сетку вчерашнее яблоко. Я поймал его левой рукой, надкусил. Спорт враждебен эротике: задействуя те же энергии, он сливает их в другое русло. Зато можно отдельно, внимательно, как под микроскопом, переживать свои движения. Ощущать свои мышцы, как скульптор ощущает глину-гранит: в сексе это проблематично, с головой накрывает волна либидо.
Теннис, где партнеры-соперники разделены шутовской решеткой сетки, — это дистанционный танец. Как и в контактном танце, каждое твое движение — реакция на па партнера, но поскольку вы не касаетесь друг друга ни коленями, ни энергетическими полями, постольку вам приходится принимать значимые позы. Теннисист, успевающий пригладить янтарными струнами уходящий мяч, похож на иероглиф, и от того, как сходятся или расходятся в прыжке его ноги, зависят решающие нюансы сообщения. Это вам не сухая короста буквы, это живое движение изменчивых страстей. Можно представить себе запись теннисной схватки как череду поз спортсмена, пойманных камерой в те моменты, когда он попадает или промахивается по мячу.
Будь я Морисом, я расстрелял бы нас теперь, во время игры. Вспышки бутонов крови, погибающие олимпийцы. Флаг просветленного государства, изодранный пулями.
Женщина-кенгуру высоко подбросила мяч, откинулась назад, словно падая навзничь, и сразу широким дугообразным движением хлынула вперед. Мяч просвистел мимо моего носа, я даже покоситься на него не успел. Так она вколачивала в мое поле очко за очком, и я скорее уворачивался от мячей, чем имел шанс их отбить. Так в спагетти-вестерне гангстер-лузер семенит суматошную лезгинку перед удачливым коллегой, который аккомпанирует выстрелами под ноги. Я безнадежно уступил несколько геймов, но потом разозлился.