Месяц ковша
Шрифт:
Фросика уже танцевала с другим парнем и так обворожительно улыбалась ему, что тот наверняка понял ее превратно.
Весело размахивая кувшином, Константин Гангур шел по улице села. За ним шагали сваты, крест-накрест перевязанные полотенцами. Первый сват, который был навеселе, убежденно говорил второму:
— Да за такого сироту, как наш Костаке, любая девка пойдет, только пальцем помани!
— Любая мне не нужна! — засмеялся Константин Гангур.
— Тома Виеру — человек тяжелый, —
Первый сват кивнул на кувшин в руке жениха.
— Пару стаканов — вот тебе и согласие!
— Э-э, — возразил второй, — Тома Виеру в вине толк знает…
— Ну и что? — удивился Константин Гангур. — Я ж к нему не в виноделы набиваюсь!
— Сразу видно, Костаке, что нездешний ты, наших обычаев не знаешь, — сказал второй сват. — Если вино жениха придется не по вкусу отцу невесты — пиши пропало.
— Не отдаст по-хорошему, умыкнуть можно, — вставил первый сват.
— Ну, думаю, до этого не дойдет, — весело сказал Константин Гангур. — Мы сейчас по-новому живем, значит, и обычаи будут новые! А это, — поднял он плошку, — так, дань уважения далекой старине. По не больше.
— Оно-то, конечно, — задумчиво сказал второй сват, — однако ты, Костаке, будешь четвертым, который несет эту дань Томе Виеру…
— Не отдаст по-хорошему — умыкнем, — повторил первый свят.
— Национализируем, — улыбнулся Константин Гангур.
Константин Гангур сидел между сватами и, улыбаясь, ждал решающего родительского слова.
Тома Виеру неторопливо налил в стакан вина, отставил плошку, взял стакан, повертел его, рассматривая на свет содержимое, понюхал, недоуменно шевельнул бровью, отхлебнул немного, подержал во рту, проглотил, поморщился и с немым удивлением уставился на жениха.
Сваты понимающе переглянулись, опустили головы.
— Что это? — тихо спросил Тома Виеру.
Константин Гангур ответил с напускной бодростью:
— Это вино, дядя Тома, я самолично сделал из лучшего винограда.
Отставил стакан Тома Виеру, сказал как бы с сожалением:
— Парень ты грамотный, сам рассуди: кто возьмет в зятья человека, который умудрился лучший виноград превратить в такую бурду?
Поднялся Константин Гангур и, оттолкнув сватов, вышел из комнаты.
Собрались уходить и неудачливые сваты. Первый взял плошку, заткнул ее кукурузной кочерыжкой.
— Зачем парня обидел, дядя Тома? Все одно ведь оженится на твоей дочке.
— Как так оженится?
— Украдет ее и оженится, — почему-то шепотом объяснил второй сват.
— Фросико! — рявкнул родитель, опрокидывая лавку.
Никто не отозвался. Тома Виеру распахнул дверь.
— Фросико!
Сваты переглянулись. Второй шмыгнул в дверь, первый задержался:
— Успокойся, дядя Тома. Какой же дурак ворует невест среди бела дня? Вот стемнеет, тогда и ори
И, ловко ускользнув от оплеухи, первый сват выскочил во двор.
— Фросико! — взревел родитель.
— Да, тата.
Девушка стояла за его спиной, поджав губы. Отец недоверчиво осмотрел дочь:
— Где шляешься?
— Почему шляюсь? Сам же послал за серой.
— Принесла?
— Бадя Георгица сказал, сам принесет, он о чем-то потолковать с тобой хочет.
— Сегодня за ворота чтоб больше ни шагу, ясно?
— Что случилось, тата?
— Пока ничего.
Отец снова внимательно посмотрел на дочь, пытаясь разглядеть признаки непокорности, скрытности. Но ничего такого не обнаружил…
Однако Тома Виеру знал, что береженого бог бережет, и засветло припрятал в кустах смородины у забора длинную сучковатую жердь. А когда стемнело, родитель сел в засаду.
Ждать пришлось долго. Тома Виеру даже задремал, когда у забора мелькнула чья-то тень.
— Фросико! — тихо позвала тень.
Освещенное луной окно приоткрылось, из него выглянула девушка:
— Сейчас!
Лицо исчезло, затем в окне показались ноги, девушка соскользнула на землю.
— Ах вы, нехристи окаянные!
Тома Виеру поднял жердь и бросился на похитителя.
Константин Гангур — а это был он — увернулся от удара, выхватил из рук нападавшего жердь, сломал о колено и отшвырнул в кусты:
— Дядя Тома, оставьте свои кулацкие замашки!
— Кулацкие?! — Родитель аж задохнулся и занес руку, но на ней уже повисла Фросика.
— Перестань, тата, слышишь?
— Сейчас не те времена, гражданин Виеру, — сказал Константин Гангур. — Не забывайте, я лицо официальное, прислан к вам, чтобы…
— Чтобы девок портить?! — взревел родитель и, оттолкнув дочь, ткнул кулаком в «официальное лицо».
Не дрогнул Константин Гангур, лишь побледнел, и в голосе его зазвенел металл:
— Ну что, Фросико, родительское благословение я получил, завтра играем свадьбу.
Парень повернулся и быстро ушел в темноту, оставив отца и дочь в полном оцепенении.
Тома Виеру запер дверь на засов, натыкаясь на пустые ведра, прошел в комнату, зажег керосиновую лампу. Из соседней комнаты доносились всхлипывания дочери. Отец тяжело опустился на лежанку, стал раздеваться.
Он лег, натянул на себя старенькое, из разноцветных лоскутов, одеяло и теперь казался жалким беззащитным человеком. Повернулся к стене, где в застекленной рамке висел портрет покойной жены.
«Что стряслось, Тома?» — почудился ему голос жены.
— Фросика наша в девках засиделась, — прошептал он.
«Неужто жениха не нашлось?» — продолжала вопрошать фотография.
— От женихов-то отбоя нет, да все непутевые. Правда, последний на все руки мастер — и вино портит, и девок. Так что принимай зятька, Докицо.