Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки
Шрифт:
В ходе второй мировой войны, турки допускали значительные отступления от провозглашенного ими нейтралитета – прежде всего, как водится, по части пропуска через проливы военных транспортов враждебных России держав – в данном случае, прежде всего немецко-фашистской Германии. Во время успешного для гитлеровских войск продвижения к Москве и Сталинграду, турки вступили с германцами в переговоры по поводу своего вступления в войну против СССР, но успели одуматься, и даже под самый конец войны объявили немцам войну. Такое разумное поведение помогла Анкаре не подпасть после войны под сколько-нибудь значительные санкции – тем более, что правящие круги страны отнюдь не противились включению в орбиту влияния атлантических сил – или, как у нас говорили, «заключили ряд кабальных соглашений с империалистами США, превращающими Турцию в военно-стратегический плацдарм». Советское государство между тем продолжало наращивать мощь, сформировав собственный «мировой лагерь» и выйдя на роль одного из двух ведущих игроков мировой политики.
Территория «лагеря социализма» была необозрима, равно как и мощь советских кораблей, бороздивших моря и океаны с грузом ракет, способных в считанные минуты достигнуть любой точки на карте мира. Размышляя над его перспективами в написанном в середине семидесятых годов ХХ века «Письме вождям Советского Союза», А.И.Солженицын стал подыскивать положению страны какой-то аналог – и обратился, как мы понимаем, к истории российской империи. Первый раздел Письма назван «Запад на коленях» – и первое же его предложение заканчивается утверждением, что ни один, самый дерзновенный петербургский империалист не смог бы предугадать, как во второй половине XX века «вечная греза о проливах, не осуществясь, станет однако и не нужна – так далеко шагнет Россия в Средиземное море и в океаны;
Православная столица
В 1701 году почил в Бозе патриарх Адриан, что было весьма своевременным, с точки зрения царя и его ближайшего окружения, в предвидении замышляемой ими церковной реформы. Преемника патриарху не было разрешено избрать. В качестве местоблюстителя патриаршего престола долгое время подвизался весьма образованный, но склонный к латинству Стефан Яворский. Известные виды на этот высокий пост имел и услужливый Феодосий, архимандрит Александро-Невского монастыря. Однако в конце концов, в 1720 году, решено было пост патриарха упразднить, а власть его передать Духовной коллегии, вскоре преобразованной в Святейший Синод. Смысл комбинации состоял в том, чтобы низвести церковь до уровня департамента культа, и оставить в этом положении под бдительным оком назначавшегося сверху обер-прокурора. В таком положении церковь и оставалась до Поместного собора 1917 года, восстановившего патриаршество. Соответственно, с церковной точки зрения наиболее существенной характеристикой «петербургского периода» являлось отсутствие патриарха, почему и сама эта эпоха получила в нашей литературе название «синодальной». Само это определение настолько привычно, насколько и неточно. Дело в том, что принцип коллегиального управления канонически безупречен, а исторически восходит ко временам апостольским. Надо думать, поэтому восточные патриархи и не высказали особых возражений против организации Синода. Не следует забывать, что сразу же после издания соответствующего указа, Петр I не замедлил обратиться в Стамбул, к патриарху Иеремии III – и получил от него в 1722 году вполне благожелательный ответ. Еще через десять лет, патриархи Константинопольский и Антиохийский подтвердили свое благословение особой грамотой, назвав Святейший Синод своим «во Христе братом». Другое дело – что члены Синода назначались императором, давали ему специально составленную присягу на верность, а также, признавая его своим верховным главой и «крайним судиею», подлежали контролю светских чиновников – одним словом, руководствовались буквой и духом «Духовного регламента». Этот устав, составленный в основных чертах Феофаном Прокоповичем и одобренный самим Петром I, уже действительно разошелся с греко-византийскими канонами и установлениями, закрепив то, что историки церкви без большого преувеличения назвали «программой русской реформации» (здесь мы цитировали формулировку о. Георгия Флоровского). Поэтому с религиозной точки зрения «петербургский период» корректнее всего было бы определять как «эпоху Духовного регламента».
Нужно заметить, что церковная реформа Петра Великого была подготовлена принципиальными изменениями в организации сакральных пространства и времени. В том, что касается времени, достаточным будет сослаться на календарную реформу, предпринятую у нас в канун нового, 1700 года от рождества Христова. До того Русь жила по старому, византийскому летосчислению, и уже встретила Новый год первого сентября 7208 года от сотворения мира. Согласно объяснению властей, переход на новый календарь был мотивирован исключительно необходимостью подстроиться к Западной Европе. Однако с точки зрения человека, воспитанного в старых понятиях, в реформе можно было подозревать гордыню, стремление стать на одной ноге с Творцом времени. К тому же, на 1699 год у нас давно уже ожидали светопреставления, дата которого исчислялась как сумма 33 лет земного служения Христа, плюс всех лет последовавшего тысячелетия, а к ним впридачу – еще и недоброго числа 666. При такой обстановке осторожный правитель помедлил бы, или на худой конец допустил бы на время хождение обоих календарей. Петр же, ничтоже сумняшеся, обнародовал указ и распорядился немедля провести соответствующую церемонию в Успенском соборе Москвы. Митрополит Стефан сказал бодрую проповедь, в которой разъяснил полезность перемены летосчисления, войско дало салют, а с наступлением темноты сожжен был фейерверк и проведен бал. «Народ, однако, роптал», – проницательно заметил А.С.Пушкин под 1700 годом в подготовительных текстах к Истории Петра Великого, – «Удивлялись, как мог государь переменить солнечное течение, и веруя, что Бог сотворил землю в сентябре месяце, остались при первом своем летосчислении». В том, что касалось сакрального пространства, уместно будет напомнить, что на месте Московского царства, так же буднично и быстро, как и прочие нововведения, явилось на свет государство Российское. Между тем, речь шла не столько о переименовании государства, сколько о переосмыслении идеи «святой Руси» – преемницы Византии и опоры тогдашнего православия. Нежелание принять новую реалию – или, скорей, неумение сразу забыть о заветном и памятном с детства, рассматривалось императором едва ли не как измена. «Во всех курантах печатают государство наше Московским, а не Российским, и того ради извольте у себя престеречь, чтобы печатали Российским, о чем и к прочим дворам писано», – с заметным раздражением писал Петр одному из своих дипломатов.
Точка скрещения всех преобразований мыслилась как явление горнего Иерусалима на земле и подлинный парадиз: конечно, мы говорим о Петербурге. Тут стоит внимательнее прислушаться к тому, что говорилось на церемонии по поводу заключения Ништадтского мира, проведенной в 1721 году в Троицкой церкви в Санкт-Петербурге, о значении которой нам уже доводилось коротко говорить выше. Кульминационный момент наступил после литургии, когда архиепископ Феофан Прокопович, сказав проповедь на первый псалом, объявил, что Петр I достоин титулов «Отца Отечества» и «Императора». С последним дело ясно: тут речь шла о военно-политическом статусе. Что же касается первого, то на теперешний слух, привыкший к здравицам и похвальбе на государственном уровне, оно кажется пустым звуком. Однако в те годы, особенно для духовного лица, его звучание было совсем другим. «Отцом Отечества» именовали себя восточные архипастыри, прежде всего патриарх константинопольский. Так мог назвать себя обладавший особым авторитетом архиерей и на Руси – в первую голову патриарх московский. Но включить такое величание в титул светского государя… Тут было от чего смутиться. «Указанное наименование могло восприниматься в том смысле, что Петр возглавил церковь и объявил себя патриархом», – решительно утверждал Б.А.Успенский, и у него были основания для этого вывода. Между тем, вслед за архиепископом псковским, к Петру приступил Сенат, единогласно поддерживая его предложение. В речи предстоящего Сенату канцлера Г.И.Головкина, прозвучала совсем уже странная тема. Он нашел уместным нижайше благодарить своего монарха за то, что тот изволил известь русский народ из тьмы неведения на театр славы всего света, и произвел его «из небытия в бытие». Тут фигура царя выросла прямо-таки до масштабов демиурга!
Оговоримся, что известную коррективу в цитированные выше слова Б.А.Успенского вносит знакомство с подлинным обращением Сената. Там новые титулы объяснены краткой, но не допускающей
Действительно, князь Димитрий высказывался на эту тему в любопытнейшем сочинении на латинском языке, под заглавием «Исследование природы монархий». В нем он говорил о четырех мировых монархиях, последняя из которых, Северная или Российская, стояла, по его мнению, на пороге духовного прорыва невиданного масштаба: «Есть у нас, в этой северной стороне, очень мудрый и очень воинственный принц (о Божье провидение, кто же это?) превосходящий всех монархов гуманностью и благочестием. (Не тот ли это, на которого мы возложили наши надежды?). В этой северной монархии Бог, создатель всех вещей, раскроет естественным порядком тайны, которые, несомненно, будут более значительными, чем тайны времен господства язычников или тиранов». Как видим, автор, избранный составителем привлекшего наше внимание Сказания в качестве историософского предшественника, упорно и вдохновенно размышлял над метафизическими доминантами петровской эпохи (ибо тот принц, о котором князь Дмитрий дважды задал вопрос в цитированном отрывке – вне всякого сомнения, Петр I) и наметил вполне убедительное их понимание. Впрочем, память у русских читателей отнюдь не была ограничена таким узким горизонтом. Кто же у нас не помнил о библейском пророке Данииле и его видении четырех царств, последнее из которых не разрушится, но будет стоять вечно. «У византийских писателей идея вечного царства (понимаемого, вслед за ранними толкователями, как царство Римское), относимая именно к Византии, заняла очень прочное место», – напомнил известный церковный писатель прошлого века В.В.Зеньковский, – «Когда же Византия пала, в русском церковном сознании навязчиво стала выдвигаться мысль, что отныне „богоизбранным“ царством является именно русское царство». Византийцы действительно имели полное право смотреть на свое государство как на законного наследника Римской империи (а потому, как нам уже доводилось напоминать, никогда и не называли себя византийцами, но только ромеями, то есть римлянами). Что же касается их посредства, то оно подчеркнуто следующей сразу же за рассказом о «четырех монархиях» ссылкой на древнерусское Сказание о белом клобуке. Константинопольский патриарх передал его на Русь во исполнение завета императора Константина и римского папы Сильвестра. То было знаком близкого заката Византии и блестящей будущности, ожидавшей Россию. Напомним, что в каноническом варианте Сказания, созданном к началу XVI века, речь шла о Новгороде и о Московской Руси. Однако начитанный читатель должен был помнить, что в самом начале белый клобук был возложен императором Константином на голову римского папы по указанию апостолов Петра и Павла, явившихся ему в сонном видении. Это укрепляло права Петербурга – города Петра и Павла – на завершение всех линий римско-византийской преемственности.
В дальнейшем, российские государи и государыни строили петербургские храмы, присматривали за деятельностью Синода и добивались воплощения в жизнь своего «греческого проекта». Собственный «греческий проект» выработали к концу XVIII века и наши церковные иерархи: речь шла, ни больше ни меньше, как о возрождении старого исихазма в том впечатляющем виде, который он принял в последнее столетие перед падением Византии. Сама мысль о внедрении «умного делания» в монастырях «петровского парадиза» или его окрестностей представляется смелой – особенно если вспомнить, что греки к тому времени успели сами почти позабыть о своих практиках благочестия, доведенных до совершенства, а византийскими богословами, затем, чтобы после составить сердцевину восточного христианства. Но дело сложилось именно так. Ведущую роль в этом «монашеском возрождении» сыграл петербургский архиепископ (с 1783 года – митрополит) Гавриил. Внешняя сторона его жизни была очень пестра: приходилось ездить ко двору, посещать заседания Академии наук, даже ходить на театр. Екатерина II посвятила любимому ею священнослужителю перевод мармонтелева «Велисария», Павел I пытался наградить его мальтийским орденом….
Внутренний взор Гавриила был направлен на Афон – и ввысь, к значительно более удаленным областям духа. На этом пути он встретил проводника, уже далеко продвинувшегося в аскетическом делании. То был прославленный старец Паисий Величковский. Покинув духовную академию, Паисий в молодости ушел на Афон, где обнаружил остатки древней монашеской традиции. Другим источником его вдохновения были старые греческие рукописи, которые он усердно собирал всю свою жизнь. В 1779 году старец обосновался в одном из молдавских монастырей, где создал влиятельную аскетическую школу. Важнейшим плодом ее деятельности стал перевод с греческого на церковнославянский язык энциклопедии классического исихазма – знаменитого «Добротолюбия». Деятельность Гавриила и была направлена на то, чтобы пересадить новую школу с молдавского чернозема на петербургский суглинок. В 1793 году, благословением этого иерарха, был напечатан паисиев свод «Добротолюбия». Это издание считается смелым, поскольку в нем без всяких купюр приведены описания самых сокровенных аскетических приемов. Сличая это издание с переводом «Добротолюбия» на современный русский язык, выпущенный трудами епископа Феофана через целых сто лет, мы с удивлением видим, что многие из таких описаний вынесены в сноски, сокращены или вообще удалены, во избежание соблазна. Дата выхода паисиева свода тоже обращает на себя внимание. Как раз в то время происходили решающие события Великой Французской революции, духовной задачей поставившей воплощение в жизнь идеалов Просвещения. Большую противоположность учению исихазма трудно себе представить. С течением времени, петербургские религиозные мыслители осознают существенность этой параллели и осмыслят ее в своих трудах. Этому будет способствовать то обстоятельство, что ученики старца Паисия прибыли в Петербург уже в екатерининские времена и прочно обосновались в здешних монастырях. Авторитет таких северных центров, как Валаам и Коневец, многим обязан их попечению. Непрерывная линия молдавского старчества прослеживается в Петербургской епархии вплоть до самой революции 1917 года. Ее восстановление началось только в наши дни и проходит не без трудностей.
Прижилась в Петербурге и собственная ветвь традиции юродства, прочно укорененной в почве древнерусской, а до того византийской духовности. Казалось бы, реформы Петра I надолго распугали ее носителей. Но не прошло и четверти века после его смерти, как в городе начала подвизаться первая из знаменитых петербургских юродивых, блаженная Ксения. До начала своего подвига она была прихожанкой церкви св. Матфия Апостола на Петербургской стороне. Потом начались долгие, почти на полвека скитания по улицам города. Дома у блаженной тут уже не было, но она нередко возвращалась по старой памяти на знакомые места, к своей церкви и Сытному рынку. Одну из улиц тут так и звали именем блаженной Ксении. История Матфиевской церкви небезынтересна. Как известно, сначала ее деревянное здание стояло в Петропавловской крепости. Ее заложил Петр I самой первой в нашем городе, а освящена она была во имя апостолов Петра и Павла. Когда же тут стали сооружать каменный собор, то церковь перенесли на Петербургскую сторону, в Солдатские слободы. Там ее заново освятили в память взятия Нарвы, пришедшегося на день апостола Матфея. Посредством этой церкви, служение Ксении было незримо связано с основанием Петербурга. Блаженная Ксения была похоронена на Смоленском кладбище Васильевского острова. И это место, отмеченное многочисленными исцелениями, с течением времени вошло в ряд важнейших мест в сакральной топографии православного Петербурга.