Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки
Шрифт:
Ознакомление с «экономической метафизикой» Маркса, как, наполовину в шутку, наполовину всерьез назвал его теорию М.А.Бакунин – в сущности, вполне справедливо, поскольку Маркс претендовал именно на познание конечных причин и перспектив развития рода человеческого – прошло у нас несколько больших этапов. Выделяя их в самом схематичном виде, мы можем примерно ограничить первый этап 40-60-ми годами XIX века, важнейшими итогами которых была публикация «Манифеста Коммунистической партии» (1869) и «Капитала» (1872) на русском языке. Отдельные русские энтузиасты посещали до Маркса в его парижском или брюссельском далеке и поражали мыслителя своим неподдельным энтузиазмом. Маркс, впрочем, всегда относился к русским посетителям иронически и сравнил их в известном письме к Кугельману с французскими аристократами, заигрывавшими в годы, непосредственно предшествовавшие Великой французской революции, с носителями самых радикальных идей. Надо признать, что немецкий мыслитель выказал в данном
Второй этап (70-е – начало 80-х годов) ознаменовался все возраставшим интересом Маркса и Энгельса к ситуации в России, определенной ими как революционная. «Когда Парижская коммуна пала после свирепой бойни, устроенной защитниками „порядка“, победители никак не предполагали, что не пройдет и десяти лет, как в далеком Петербурге произойдет событие, которое в конце концов должно будет неизбежно привести, быть может, после длительной и жестокой борьбы, к созданию российской Коммуны», – писали они в 1881 году, имея в виду удавшееся покушение на царя Александра II. Еще через четыре года, Ф.Энгельс подчеркнул в письме к Вере Засулич по тому же поводу, что «… если когда-либо бланкистская фантазия – вызвать потрясение целого общества путем небольшого заговора – имела некоторое основание, так это, конечно, в Петербурге». Как видим, опять «попадание в десятку»!
Народники были наиболее влиятельной силой в тогдашнем российском революционном движении, и Маркс без колебаний пошел на союз с ними, приняв в 1870 году предложение стать представителем новообразованной русской секции в Генсовете I Интернационала. Для этого приходилось принять ключевой для народников тезис о возможности перехода России к социализму в опоре на традиции сельской общины, то есть минуя стадию капитализма. В надежде на то, что великий крестьянский бунт в России даст сигнал революции собственно пролетариев на Западе, Маркс пошел и на это, подобрав из арсенала своей теории какое-то оправдание этому шагу, сомнительному с точки правоверных марксистов.
На третьем этапе (вторая половина 1880-х – 1890-е годы) в России распространился марксизм в его ортодоксальном, западном виде. Выдвинув тезис об историческом крахе народничества, Г.В.Плеханов и группа его единомышленников заявили о том, что никакого особенного своеобразия у России более не было. Согласно их наблюдениям, страна развивалась по тому самому капиталистическому пути, который уже был описан Марксом на материале стран Западной Европы. Как следствие, надобно было прекратить изобретение отечественного велосипеда, отбросить лозунг «русского социализма» и обратить свои надежды и проповедь к нарождавшемуся пролетариату.
Возможность бездумного применения западного лекала к российскому материалу была в свою очередь оспорена В.И.Лениным. Увидев основную ошибку Плеханова в ориентации исключительно на рабочих, а также на буржуазию, за которой тот признавал на данном этапе достаточно большой революционный потенциал, Ленин обратил внимание на преобладавший пока аграрный характер страны. Если российские революционеры не желали ждать полного созревания пролетариата, оставалось поставить задачу единения сознательных рабочих с трудовым крестьянством – и взять курс на скорейшую революцию. В 1903 году, на II съезде Российской социал-демократической рабочей партии, эта линия была принята в качестве генеральной, что и открыло четвертый этап распространения марксизма в России.
«Proletarier aller L"ander, vereinigt euch!». Эти слова, произнесенные первоначально на немецком языке, все громче раздавались на просторах России, звуча погребальным звоном по доживавшей свои последние десятилетия «петербургской империи: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“».
Пушкин
«Ты пеняешь мне за Моск.[овский вестник] – и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? Собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а чорт свое». Так отозвался в известном письме к Дельвигу молодой Пушкин о философских пристрастиях своих московских друзей-любомудров. Мнение это, как обычно у нашего Протея, не было ни единственным, ни окончательным. Прошло почти десять лет – и зрелый Пушкин нашел возможным подчеркнуть, что «германская философия, особенно в Москве, нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей, и хотя говорили они языком мало понятным для непосвященных, но тем не менее влияние их было благотворно и час от часу становится более ощутительно». Как видим, сказав то же самое, поэт лишь сдвинул акценты – и оценка сменилась на практически противоположную. Что же касалось душевного увлечения «немецкой метафизикой», то оно было более чем присуще одному из его любимых героев, восторженному и наивному Ленскому, сама фамилия которого при первом ее упоминании зарифмована с именем прославленного немецкого университета.
«…По имени Владимир Ленской, / С душою прямо геттингенской, / Красавец, в полном цвете лет, / Поклонник Канта и поэт» («Евгений Онегин», 2: VI). Как уже выяснили литературоведы, упоминание Геттингенского университета в тогдашнем общественном контексте было далеко
Петербургский немец стал героем другого сочинения Пушкина, важного для его творчества и центрального для «петербургского текста» в целом. Мы говорим, разумеется, о повести «Пиковая дама», написанной в 1833 году и о ее герое, молодом инженере по фамилии Германн. Любопытно, что в первой половине повести немецкое происхождение героя поминается в каждой главе. Так, в самом начале повести, в знаменитой сцене у конногвардейца Нарумова, Германн замечает, что «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Это замечание вызывает улыбку товарищей, и один из них говорит прямо, что «Германн немец: он расчетлив, вот и все!». Во второй главе, мы узнаем из ремарки автора, что «Германн был сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал». В третьей главе, он пишет любовное письмо: «… Оно было нежно, почтительно и слово в слово взято из немецкого романа». Со смертью старой графини в конце третьей главы, упоминания о немецком происхождении героя прекращаются. Зато в его облике проступают черты Наполеона. Первым о них говорит тот же Томский, который в самом начале повести напомнил о том, что Германн был немцем. Затем, в той же четвертой главе, автор говорит, уже от себя, об удивительном сходстве с Наполеоном. «Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну», – особо подчеркнуто в тексте.
Как видим, немецкое происхождение Германна объясняло для людей, а может быть, и для него самого, присущее ему сочетание холодной расчетливости и умения решительно действовать – но только до смерти старухи. Сразу же вслед за этим в облике героя проявляются черты, присущие решительным и жестоким честолюбцам, а в известном смысле – и людям новой эпохи вообще. Это неудивительно: предмет интереса для Пушкина в данном случае составляла не этническая психология петербургских немцев, но духовный склад только еще появившегося у нас типа людей нового, буржуазного общества. Дальнейшая разработка этого типа, с течением времени вошедшего в силу, была продолжена, с одной стороны, Достоевским в образе еще одного молодого убийцы – Раскольникова, с другой – Гончаровым, в более положительном образе другого «русского немца», Штольца. Впрочем, по мнению некоторых исследователей «Пиковой дамы», национальная принадлежность героя может рассматриваться не только как поверхностная, малозначительная характеристика. Так, Ю.М.Лотман обратил внимание на то, что «… Германн – человек двойной природы, русский немец, с холодным умом и пламенным воображением». Продолжая это наблюдение, мы можем заметить, что Петербург также был «городом двойной природы», сочетавшим немецкую регулярность и русский размах. В таком плане, личная участь Германна отразила будущую судьбу и того города, в котором он попытался помериться силами с судьбой – и потерпел неудачу.
К судьбе города Пушкин обратился в «Медном всаднике» – но прямых указаний, существенных для нашей темы, в коротком тексте пушкинской «петербургской поэмы» практически нет. «Приют убогого чухонца» и шведы, которым собрался грозить Петр I, встречаются уже во Вступлении – но немцам в нем, как и в дальнейшем тексте поэмы, места не нашлось. Оговоримся, что в первой части царь Александр I посылает своих генералов «спасать и страхом обуялый И дома тонущий народ». В четвертом авторском примечании к поэме указано, что речь здесь идет о графе Милорадовиче и генерал-адъютанте Бенкендорфе. Последнее имя принадлежало известному петербургскому немцу. Кроме того, в рукописи поэмы «Езерский», подготовительной к «Медному всаднику», Пушкин точнее определяет национальную принадлежность возлюбленной героя поэмы, несчастного Евгения: «… Влюблен Он был в Мещанской по соседству В одну Лифляндочку…». Вот, пожалуй, и все. О чем же это говорит? Разве о том, что среди приближенных русского царя были преданные ему остзейские дворяне, а среди подданных – остзейские мещанки, многие из коих были совсем небогаты. Кстати, Мещанская улица в Коломне была одним из мест компактного проживания петербургских немцев умеренного достатка.