Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки
Шрифт:
Говоря о записи «Сегодня я – гений», мы повторили один из расхожих штампов отечественного литературоведения. Между тем, в записи от 29 января прямо о поэме «Двенадцать» ничего не было сказано. Вот ее полный текст: «Азия и Европа. Я понял Faust'a: „Knurre nicht, Pudel“. Война прекращена. Мир не подписан. Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его – призывы к порядку семейному и православию). Штейнер его „регулирует“? Сегодня я – гений». Слова, набранные курсивом, напоминают о внешнем контексте событий. Накануне, 28 числа, мирные переговоры в Брест-Литовске были прерваны в ситуации, определяемой формулой «ни мира, ни войны». Блок отдавал себе отчет в том, что война вскоре возобновится, а немецкие войска могут подойти к Петрограду. Всего через месяц, записи этого содержания появляются в дневнике. Внутренний контекст событий состоял прежде всего в «страшном шуме», возраставшем «во мне и вокруг». В чисто метафизической природе этого шума не приходится сомневаться. Следует подчеркнуть, что из трех указаний, конкретизирующих это понятие, два относятся к миру немецкого мистицизма.
Прежде
Далее следует упоминание о Гоголе, дар тайнослышания, как и литературный талант которого Блок ценил очень высоко, и сразу же вслед за ним – предположение, что Штейнер учит «регулировать» внятный поэту «страшный шум». Формально, это замечание справедливо: Рудольф Штейнер почти в обязательном порядке предписывал своим ученикам медитацию, включавшую «регулирование» инсайтов из астральных пространств (технический термин уместен в данном контексте, поскольку своей задачей Штейнер ставил именно доведение медитации до уровня точной науки). Вместе с тем, в данном случае, немецкий мистик скорее всего рекомендовал бы не отдаваться стихии – во всяком случае, не делать этого на свой страх и риск. Мы не располагаем свидетельствами о том, что Штейнер был знаком с текстом поэмы «Двенадцать», но одна из его любимых учениц М.В.Волошина-Сабашникова, вхожая и в круг русских символистов, ознакомилась с ней и заметила в своих мемуарах: «Можно понять, что опьяняло тогда в революции Александра Блока, Андрея Белого. Широта души русского человека, как и все свойства души, имеет свою теневую сторону. Дионисийски-люциферическое начало, ненавидящее тесные формы жизни, ликует, когда эти формы сжигают. Многим поэтам дорого пришлось заплатить впоследствии за свои иллюзии».
Другой убежденный антропософ, усердно занимавшийся «медитациями по Штейнеру» – Максимилиан Волошин, видимо, также отчетливо различил «страшный шум», донесшийся из астральных миров, когда, за месяц до Блока, в декабре 1917 года, писал свое знаменитое стихотворение «Петроград. 1917». В нем можно найти строки, в которых поэт недвусмысленно определил природу этого шума: «Сквозь пустоту державной воли / Когда-то собранной Петром, / Вся нежить хлынула в сей дом. / И на зияющем престоле, / Над зыбким мороком болот / Бесовский правит хоровод»…
Фраза «Азия и Европа», начинающая дневниковую запись, которая привлекла наше внимание, относится, очевидно, к другому произведению, которое Блок начал писать в тот же день, 29 января 1918 года и закончил наутро. Мы говорим о прославленных «Скифах» – сочинении, представлявшем собою не столько стихотворение, сколько широко задуманную, торжественную оду. В творческой психологии Блока концепция «Двенадцати» была, по всей вероятности, непосредственно связана с замыслом «Скифов» и нашла в нем свое завершение. «Там – как бы сверхисторическая, эпически мощная картина крушения старого мира как стихийного вселенского катаклизма… Здесь – поэтическая декларация, поднимающая вопрос об исторических судьбах России и откликающаяся на запросы и задачи текущего исторического дня, лирическая речь (однако уже не от первого лица, но от „мы“), обращенная к витиям старого мира, прогноз на будущее», – хорошо писал по этому поводу В.Н.Орлов.
Как уже выяснили литературоведы, по ощущению мира и истории «Скифы» преемственна длинной череде отечественных историософских сочинений, от Пушкина и Чаадаева – до Вл. Соловьева и современников Блока, объединившихся в литературную группу «Скифы» (в газете, которую эта группа издавала, стихотворение А.А.Блока вскоре увидело свет). Тем более любопытно, что, несмотря на лишения и беды, принесенные войной с немцами и австрийцами, он не нашел нужным отделить в своей оде романский мир от германского – но обратился к обоим без различения. «…Нам внятно все – и острый галльский смысл, / И сумрачный германский гений…», – убежденно писал поэт. В следующей строфе он сводил воспоминания о парижских улицах и «дымных громадах Кельна» в единую картину «священных камней Европы». Разделив мир на романо-германскую цивилизацию и противостоящую ей «монгольскую дикую орду», Блок предложил Европе мир и «светлый братский пир» от имени «третьей силы» – «скифской России», доселе разделявшей обоих «естественных врагов». В противном случае, предупреждал он, Россия может снять все заслоны и устраниться от грядущей смертельной схватки между Азией
В третьем тексте цикла – статье «Интеллигенция и революция», а также в непосредственно примыкающей к ней работе «Искусство и революция», написанной двумя месяцами позже, в начале марта 1918 года – А.А.Блок заявил, что он революцию принял, и определил те условия, на которых нашел возможным занять такую позицию. Главное из них состояло в том, чтобы революция не остановилась на стадии разрушения и не привела к власти новое мещанство. Блок призывал к тому, чтобы «смертельная усталость» сменилась «животной бодростью» и чтоб революция продолжилась в сфере духа, создав «нового человека» и новое, «артистическое человечество». Непосредственный источник новых лейтмотивов был указан автором сразу. Это – работа великого немецкого композитора Рихарда Вагнера «Искусство и революция». Не случайно статья Блока, получившая то же заглавие (с подзаголовком «По поводу творения Рихарда Вагнера»), была подготовлена как предисловие для намеченного к публикации на русском языке вагнеровского трактата. Более общий контекст составляло учение Фридриха Ницше о «сверхчеловеке». Этот немецкий мыслитель, как известно, благоговел перед Вагнером и его творениями и нашел судьбоносным то обстоятельство, что первая часть «Заратустры» была им закончена в те «священные часы», когда Вагнер умирал в Венеции.
«Умерли все боги: теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек», – так звучит знаменитое заключение первой части трактата Ницше «Так говорил Заратустра», в которой философ со всей определенностью выразил основную мысль своего трактата. Эти слова вполне соответствовали тому, что в новых исторических условиях попытался выразить А.А.Блок в своей публицистике 1918 года – а, впрочем, и последующих лет. Они хорошо разъясняют и то, что никак не могли понять многие тогдашние собеседники Блока, принадлежавшие к лагерю победителей. Так, А.В.Луначарский был искренне удивлен, когда в одной из бесед Блок признался ему, что марксизм ему чужд, от него «веет холодом», но есть в революции нечто другое, какая-то бездна, она-то и привлекает. А.М.Горького в том же 1919 году Блок тоже удивил, сказав, что опорой в жизни могут служить только Бог – или собственная личность, а вся трагедия заключается в том, что сейчас «мы стали слишком умны для того, чтобы верить в Бога, и недостаточно сильны, чтобы верить в себя».
Удивление собеседников Блока можно понять. Оба они были связаны с классом одержавшего верх «нового мещанства», которое ощутило свою силу и ринулось на приобретение материальных благ, власти и почестей. Именно этот общественный слой составил опору партии, вскоре приведшей к власти И.В.Сталина и его соратников. Для них продолжение революции представлялось ненужным. Что касалось Александра Блока, то он смог осмыслить и сформулировать свои новые взгляды, отталкиваясь от идей представителей немецкой «философии жизни» – в первую очередь, Фридриха Ницше – и в большой степени приняв их. Эта линия мысли, нашедшая себе и других сторонников в послереволюционном Петрограде, в дальнейшем не получила развития на отечественной почве. Было бы, впрочем, ошибкой забыть, что уже в следующем десятилетии она послужила в самой Германии в качестве одного из источников нацистской идеологии.
Вагинов
Основною задачей своих «ленинградских романов», вышедших в свет в конце двадцатых – самом начале тридцатых годов, К.К.Вагинов поставил себе описание умирания старого Петербурга и восстановление в памяти наиболее выдающихся черт «дорогого покойника». Позволив себе выразиться таким образом, мы полагаем, что выразили интенцию замечательного прозаика и поэта вполне точно. Уже в авторском предисловии к роману «Козлиная песнь», читателя поражает сочетание самоиронии и щемящего отчаяния. Впрочем, само название представляет собою дословный перевод первоначального значения древнегреческого слова «трагедия», смысл которого снижен одним этим переводом до предела. Интерес к новинкам немецкой культуры определенно относился к упомянутым выше дорогим чертам. В десятой главе, упомянуто затронувшее нашу интеллигенцию увлечение Шпенглером, имевшее место «с опозданием на два года». Последнее упоминание сделано со знанием дела, поскольку немецкий оригинал «Заката Европы» вышел в 1921 году, а его русский перевод был выпущен на два года позже, в 1923-м. В одиннадцатой главе, читаем о ставшем у нас известным еще до революции философе-неокантианце Германе Когене, а несколько далее – о только начавшем водить в большую моду Зигмунде Фрейде. В следующей, двенадцатой главе упомянут также переоткрытый у нас еще символистами Новалис. Ну, а в главе XXXI воссоздан собирательный образ представителя петербургско-немецкой культуры, которому автор дал имя Генрих Мария Бауэр. В прежние годы то был владелец богатого винного магазина, а по совместительству – консул испанского королевства. В кабинете его помещался гальванопластический портрет Лютера и портреты императоров Германии и России. На бархатном столике лежал фолиант с иллюстрациями тонкой работы – гетевский «Фауст» в оригинале. По вечерам, испанский консул имел обыкновение садиться в собственный экипаж и отправляться в «Шустер-клуб» для умеренных развлечений. Теперь это был скромный служащий в винном магазине – по всей видимости, уже перешедшем в руки гегемонов. Тут стоит отметить, что эту среду Вагинов знал не понаслышке. Он происходил из семьи обрусевших служилых немцев, поселившихся в Петербурге еще в XVIII веке. Настоящая фамилия писателя была Вагенгейм.