Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки
Шрифт:
Через два года, он снова взялся за перо и выпустил в свет повесть «Призраки», написанную уже не реалистическом, а в фантастическом ключе. Герой ее, русский помещик, мающийся без сна в теплую лунную ночь, предоставляет свое тело призраку – женщине в белом платье по имени Эллис. Так начинаются ночные полеты, во время которых герои посещают разные отдаленные местности, среди которых выделяются столицы двух великих европейских держав, а именно Франции и России. Их описанию посвящены соответственно главы XIX и XXII тургеневской повести «в готическом вкусе». Париж ослепил эфирных странников мириадами своих огней и поразил зрелищем наслаждений всего мира, собранных в одном месте. «Но, странное дело! Мне не захотелось покинуть мою чистую, темную, воздушную высь, не захотелось приблизиться к этому человеческому муравейнику. Казалось, горячий, тяжелый, рдяный пар поднимался оттуда, не то пахучий, не то смрадный: уж очень много жизней сбилось там в одну кучу». В небе ночного Парижа было почти так же светло, как днем, из-за того, что на его улицах и в витринах зажжены «бесчисленные огни». В небе Санкт-Петербурга тоже светло, но по другой причине – а именно, потому, что была пора белых ночей. «Все видно кругом; все ясно, до жуткости четко и ясно, и все печально спит, странно громоздясь и рисуясь
Смысл сопоставления двух великих городов представляется в общих чертах ясным. Оба они представляют собой средоточие мирового зла, будь то пребывающая в лихорадочном движении столица «буржуазной империи» Наполеона III, или застывшая в оцепенении столица «военно-феодальной империи» начала царствования Александра II. Не случайно же духи тьмы чувствуют себя так вольготно в ночном небе над ними. При этом Париж приобретает ночью слегка ирреальные очертания, как бы подсказывая, какие метафизические бездны его окружают. Напротив, Санкт-Петербург даже в пору белых ночей кажется едва ли более основательным и реальным, чем днем. Пожалуй, поверить в существование потустороннего мира здесь труднее, чем где бы то ни было – что, впрочем, никак не умаляет могущества его обитателей. «Северная, бледная ночь! Да и ночь ли это? Не бледный, не больной ли это день? Я никогда не любил петербургских ночей; но на этот раз мне даже страшно стало: облик Эллис исчезал совершенно, таял, как утренний туман на июльском солнце, и я ясно видел все свое тело, как оно грузно и одиноко висело в уровень Александровской колонны».
Чернышевский
Роман Н.Г.Чернышевского «Что делать?» был выпущен в свет в 1863 году и произвел в русском обществе фурор, сравнимый разве что с феноменальным успехом тургеневского романа «Отцы и дети». Героям романа приходится напрягать все силы, чтобы вырваться из пут старого мира и начать новую жизнь. Тот факт, что перед нами – социальный роман, лежит на поверхности; значительно менее заметно, что мы читаем роман петербургский. Между тем, знакомство с бытом и топографией Петербурга середины XIX столетия представляется необходимым для адекватного понимания романа «Что делать?». К примеру, Лопухов, нанял угол в квартире, где жили немецкие мастеровые, и в результате, как мы помним, быстро овладел немецким языком. Почему ему было не изучить французский язык тем же способом? Для правильного ответа на этот вопрос нужно знать, что немцы тогда стояли на втором месте по численности после русских в общем составе столичного населения и проживали компактно в ряде частей города. В частности, немецкие мастеровые имели обыкновение поселяться вместе в избранных частях города – прежде всего, в окрестностях Сенной площади. Напротив, французов в Петербурге всегда проживало немного, и они были отнюдь не так склонны к объединению своих сил для совместного найма дешевых квартир в доходных домах.
Другой пример представляет Рахметов. Он, как мы помним, «…с восьми часов утра ходил по Невскому, от Адмиралтейской до Полицейского моста, выжидая, какой немецкий или французский книжный магазин первый откроется». Для правильной оценки этого беглого указания нужно помнить, что «в XIX веке за Невским проспектом прочно установилась репутация книжного центра города. О нем говорили, что это „улица по преимуществу литературная, умственная или просто книжная“». Действительно, обилие вывесок русских или иностранных книжных магазинов на фасадах домов Невского всегда поражало тех, кто впервые попадал на главную улицу Петербурга. Молодой Чернышевский, приехав в столицу в 1840-х годах, сразу пошел знакомиться с книжными богатствами проспекта и вскоре написал домой: «На Невском проспекте…кажется, в каждом доме по книжному магазину», а в другом письме отметил: «Все книжные магазины сбиты между началом Невского и Аничковым мостом (верста, может быть) на Невском» (цитируем историко-краеведческое описание Невского проспекта А.Н.Чесноковой). Итак, Рахметов смог ознакомиться с образцами новейшей социалистической литературы, посетив всего несколько магазинов – дорогих, по всей видимости и, безусловно, торгующих лишь разрешенными изданиями. Таким образом, Петербург – не только одна из мировых столиц пошлости и порока, но и ускоритель развития «нового человека» – и именно благодаря тому, что в нем сосредоточены все блага современной цивилизации.
В силу той же причины, Вере Павловне не пришлось покидать родной город затем, чтобы начать свои социальные эксперименты в духе Фурье и Сен-Симона. Напротив, в большом городе легче было избежать нескромных глаз и ушей, проще найти единомышленников и соратниц, удобнее открыть магазин для сбыта готовой продукции. Магазин решено было открыть на Невском проспекте и, естественно, как принято было тогда в Петербурге, дали ему французское название: «Au bon travail», которое потом заменили на другое: «A la bonne foi». Названия эти совсем непростые: для непосвященных они значат одно («Магазин, где работают на совесть»), для посвященных – другое («Магазин, где внедряют новые, социалистические принципы производства»). У названия, на котором в конце концов и решено было остановиться («A la bonne foi»), наличествовала еще одна маленькая тайна: оно содержало имя владелицы магазина. Ведь русскому слову «вера» соответствует французское «foi», что в тексте романа специально оговорено. Отсюда становится очевидным, что свое имя героиня романа получила не зря. Для апостола русского социализма Н.Г.Чернышевского она – воплощение новой веры, которая, по его мысли, должна была принести людям счастье и процветание.
Впрочем, до «Новой России» пока еще было далеко, а вокруг простирался старый, прожженный Питер. Выпив любимых своих жирных сливок и привольно раскинувшись на мягком диванчике, в этом городе так приятно было отдаваться дремоте, входить в «тонкий сон» и встречаться в нем с Девой-Революцией. Последняя отнюдь не обиновалась приходить в Петербург, хотя замечала, что беден он красотою и все звала свою новую избранницу Веру в города будущего, выстроенные из алюминия и стекла. Мы говорим о «Четвертом сне Веры Павловны», и именно о том месте, где раскрыта была тайна теофании этой премудрой Девы: «Ты знаешь ли, кто первый почувствовал, что я родилась, и сказал это другим? Это сказал Руссо в „Новой Элоизе“. В ней, от него люди в первый раз услышали обо мне». Как мы помним, Жан-Жак Руссо был одним из вождей французского Просвещения.
Еще одно обстоятельство, которое привлекает наше внимание, состоит в том, что образ Девы-Революции дублирован в тексте романа фигурой петербургской француженки по имени Жюли. Совпадение с именем целомудренной героини Руссо кажется здесь случайным: Жюли – падшая женщина, которую в приличных домах не принимают. Вместе с тем, ей довелось принять некоторое участие в судьбе Веры Павловны, причем самое положительное. Француженка, добрая и честная в глубине души, случайно узнала о коварных планах ухажера Верочки и своевременно их сорвала. Таким образом, если на высшем плане духовной эволюцией героини романа руководит Дева-Революция, то на низшем плане ей помогает резвушка Жюли. Это неудивительно: явное противостояние и тайное сродство «любви земной» и «любви небесной» – или же, говоря языком посетителей платонова пира, «Афродиты Пандемос» и «Афродиты Урании» – принадлежит к числу старейших, архетипических конструктов мифологического мышления.
Достоевский
Мысль об убийстве пожилой ростовщицы Алены Ивановны заняла голову петербургского студента Родиона Раскольникова буквально на первой странице «Преступления и наказания», а ее воплощение в жизнь составило подлинную ось романа Ф.М.Достоевского. Мы говорим, разумеется, не об убийстве ради наживы, но об идеологическом преступлении ради денег, «…с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения». Мысли этого рода приходили в голову не только молодым россиянам. В романе «Отец Горио» Бальзак привел своего героя по имени Эжен Растиньяк, стоявшего перед выбором жизненного пути, в Люксембургский сад. Голова Растиньяка горела, а мысли разбегались, так что он был даже рад, увидев приятеля-студиозуса и вступил с ним в важный для себя разговор: «…Ты читал Руссо? – Да. – Помнишь то место, где он спрашивает, как бы его читатель поступил, если бы мог, не выезжая из Парижа, одним усилием воли убить в Китае какого-нибудь богатого мандарина и благодаря тому сделаться богатым? – Да. – И что же? – Пустяки! Я приканчиваю уже тридцать третьего мандарина».. Сходство между обеими мыслями, было давно уж подмечено внимательными читателями. Приняв во внимание, что Бальзак опубликовал свой шедевр в те годы, когда Достоевский был еще подростком, а также и то обстоятельство, что он позже стал самым внимательным читателем Бальзака, историки литературы пришли к выводу, что «корневая метафора», из которой разросся гениальный роман Достоевского, была взята из текста «Отца Горио». Вывод этот был подкреплен и текстологическими свидетельствами. Так, разбирая черновики Речи о Пушкине, которую Достоевский с великим успехом произнес на празднествах 1880 года, исследователи нашли фрагмент, где названо имя Бальзака и коротко пересказана его «притча о мандарине».
Сходство между обоими текстами укрепляется тем, что в романе Бальзака была широко развернута «физиология Парижа». Так, при описании обитателей дома, где поселился студент, вознамерившийся покорить Париж, стоит любопытное рассуждение: «Эти бледные от нравственных или физических страданий лица неведомы нарядному Парижу. Но Париж – это настоящий океан. Бросайте в него лот, и все же глубины его вам не измерить. Не собираетесь ли обозреть или описать его? Обозревайте и описывайте – старайтесь сколько угодно: как бы ни были многочисленны и пытливы его исследователи, но в этом океане всегда найдется область, куда еще никто не проникал, неведомая пещера, жемчуга, цветы, чудовища, нечто неслыханное, упущенное водолазами литературы». К такого рода чудищам относился и «Дом Воке». Так же и Достоевский, описывая жилище своего молодого героя под кровлей доходного пятиэтажного дома «на С-м переулке» близ Сенной площади, попутно дает развернутый очерк «физиологии Петербурга», входящего в развитие сюжета на правах действующего лица.
Впрочем, наш романист отнюдь не ограничивался скрытыми отсылками к Бальзаку. Весьма показательной в этом отношении представляется сцена еще одного философского разговора, в который студенту пришлось вступить при первом знакомстве со следователем Порфирием Петровичем. Тот припомнил статью, написанную Раскольниковым, и пересказал ее, несколько огрубляя мысль автора. Протестуя против такого насилия, студент вместе с тем признался: «Я просто-напросто намекнул, что „необыкновенный“ человек имеет право … то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть … через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует». В ходе дальнейшего обсуждения названо имя Наполеона I, который уж точно никогда не питал сомнений по поводу своего права посылать на смерть тысячи людей. Наполеона помянули в конце своего разговора в Люксембургском саду и герои Бальзака… Впрочем, не о нем речь. Возвратившись к самому началу беседы Раскольникова с Порфирием Петровичем, мы замечаем, что студент написал свою статью не сам по себе, но «по поводу одной книги». Размышляя над тем, что это было за книга, литературоведы перебрали немало названий и остановились в конце концов на книге французского императора Наполеона III «История Юлия Цезаря» (хотя косвенного влияния Макса Штирнера, Томаса де Куинси и прочих апостолов крайнего индивидуализма нельзя сбрасывать со счетов). Ее первый том был выпущен в свет в русском переводе в Санкт-Петербурге в 1865 году. Как раз жарким летом того года Достоевский и сел писать свое «Преступление и наказание». «Когда необыкновенные дела свидетельствуют о величии гениального человека, то приписывать ему страсти и побуждения посредственности – значит идти наперекор здравому смыслу», – писал коронованный автор и развивал далее свои мысли об «избранных существах», которым закон не писан и дано право на все (цитируем по С.В.Белову). Политический авантюризм привел Наполеона III к трагическому концу – как, впрочем, и Наполеона I – концу, за которым не последовало преображение. Напротив, вся суть эволюции петербургского студента Раскольникова состояла в том, что, применив на практике теории имморализма и культа собственной личности, он убедился в их порочности и встал на путь духовного исцеления.