«Метаморфозы» и другие сочинения
Шрифт:
17. Так же, когда в положении отчаяном и беспросветном предстояло выбрать разведчиков, чтобы в лагерь врага проникнуть бурной ночью, не Улисса ли с Диомедом выбрали — как решение и осуществление, разум и руку, дух и меч? Но когда удрученным при Авлиде сидением, осадой и промедлением нужно было узнать о трудностях войны и возможностях пути, о спокойствии моря и мягкости ветра, разве не молчали тогда обе вершины греческой мудрости, Итакиец и Пилосец? А Калхас, далеко превосходивший всех в гадании, тотчас постиг и птиц, и алтари, и древо и пророчеством своим непогоду отвратил, корабли вывел, десятилетие предсказал. Не иначе было и в троянском стане. Когда дело требовало пророчеств, а молчал мудрый сенат, ни Икетаон, ни Ламп<он>, ни Клитий говорить не осмеливались, но все безмолвно внимали или прорицаниям Елена, которыми пренебрегали, или вещаниям Кассандры, которым не
18. Есть определенная причина и тому, что демон приходил лишь затем, чтобы пресечь начинания Сократа, но никогда не поощрял его. Сократ, муж совершеннейший и добровольно готовый к достойным его обязанностям, не нуждался никогда в побуждениях, но иногда в запрещениях: предупрежденный, он мог отказаться от опасных в дурное время начинаний, к которым он позднее или спокойно возвращался, или иначе приступал.
В таких случаях он и говорил, что слышит некий чудом возникший голос (именно так у Платона), чтобы никто не подумал, что ищет он обычных примет от голосов. В самом деле, даже когда он был без свидетелей наедине с Федром за чертой города под густой тенью дерева, он все же почувствовал предупреждение не переходить спокойное течение ручья Илиса, пока не умиротворит повторной песней возмущенного оскорблением Амура. Далее, если бы наблюдал он приметы, то находил бы в них когда-нибудь и побуждения, что, как мы видим, бывает со многими, кто из-за чрезмерно суеверного отношения к приметам, не своим сердцам, а чужим словам подчиняясь, ползает по переулкам, собирает наставления от чужих голосов и, могу я сказать, мыслит не душой, а ушами.
19. Как бы там ни было, гадатели по приметам слышат ясно воспринимаемый слухом голос и не сомневаются никогда, что исходит он из человеческих уст. Но Сократ не говорил, что до него доносится «голос», но именно «некий голос», и нетрудно понять, что прибавление это означает «необычный голос, нечеловеческий». Иначе зачем это «некий»? Почему не сказать просто «голос» или, точнее, «чей-то голос», как говорит у Теренция блудница:
…мне кажется, что слышу голос воина.Значит, тот, кто говорит, что «‹некий› голос слышит», или не знает, откуда этот голос, или сомневается, был ли этот голос, или показывает, что голос этот таинственный и необычный. Так и Сократ ‹говорил› о чудесном голосе, который он слышал своевременно.
Впрочем, думаю я, что не только слухом, но даже и зрением воспринимал он знаки своего демона. Ведь очень часто он утверждал, что не «голос» предстал ему, но «божественный знак». Этот знак мог быть и образом самого демона, воспринимаемым одним лишь Сократом, как Минерва — гомеровским Ахиллесом. Уверен, многие из вас весьма неохотно поверят тому, что я сказал: что Сократу являлся зримый образ демона. А вот пифагорейцы крайне удивлялись, если кто-нибудь утверждал, что никогда не видел демона. Свидетельство Аристотеля, думаю, убедительно это подтверждает. Но если возможность созерцать божественный образ предоставлена каждому, почему не случиться этому прежде всех с Сократом, которого достоинство мудрости сравняло с любой божественной силой? Ведь нет ничего богу более подобного и любезного, чем муж добродетельный, с душой совершенной, кто настолько же прочих людей превосходит, насколько сам богам бессмертным уступает!
20. Почему бы и нам не подражать Сократу и, помня о нем, не обратиться к благостному занятию философией и достигнуть подобного <сходства> с богами? Даже не знаю, какая причина отвращает нас от этого! И ничему я так не удивляюсь, как тому, что все хотят хорошо жить, все знают, что живут благодаря душе, что нельзя хорошо жить иначе, как заботясь о душе, но о душе не заботятся. А ведь если хочешь остро видеть, заботься о глазах, которыми видишь; если хочешь проворно бегать, заботься о ногах, которыми бегаешь; и если на кулаках хочешь сильно биться, укрепляй руки, которыми бьешься. Подобно и о каждом другом члене — по работе и забота. Все это хорошо понимают, и я в удивлении не могу найти удовлетворительного объяснения, почему не совершенствуют душу уменьем <жить>. Это умение жить равно необходимо всем не как умение рисовать или петь, чем любой добродетельный человек пренебрежет без порицания для своей души, без стыда и без ущерба.
Не умею я на флейте играть, как Исмений, но не стыдно мне, что я не флейтист; не умею я красками писать, как Апеллес, но не стыдно мне, что я не творец изображений. Таковы (чтобы все не перечислять) и другие искусства: можешь не уметь и не стыдиться.
21. Но будь любезен, скажи: «Не умею я хорошо жить, как жили Сократ, Платон, Пифагор, и не стыдно мне, что хорошо жить не умею». Нет, сказать это ты никогда не осмелишься! Тем более удивительно, что пренебрегают научением тому, в чем особенно не хотят казаться неучами, равно презирая и занятия этим искусством, и невежество в нем. Итак, расчисли ежедневные расходы. Ты найдешь в счетах много расточительно растраченного, но не на себя, не на почитание своего демона (а почитание это есть не что иное, как служение философии). Да, строят виллы великолепные, украшают дома роскошные, собирают челядь многочисленную… и среди всего этого изобилия вещей ничего нет постыдного — только сам господин. И поделом! Накопленное усердно и заботливо берегут, а сами ходят косматы, грубы, дики. Посмотри, на что расточают свои состояния! Все так приятно, так прочно, так красиво: ты найдешь виллы, построенные так, что соперничают с городами, дома, украшенные подобно храмам, челядь бесчисленную с завитыми волосами, утварь роскошную; все изобильно, все богато, все красиво, кроме самого господина, который один среди богатств своих, подобно Танталу, беден, жалок, нищ. Но не убегающий поток он ловит, не обманчивых вод жаждет — истинного блаженства, то есть благополучной жизни и мудрости счастливой он алчет и жаждет! Не понимает он, что нужно смотреть на обладателей богатств как на коней, которых покупаем.
22. Ведь, покупая коня, мы не рассматриваем фалеры, не разглядываем убранство сбруи, не обозреваем богатства украшенной гривы: свисает ли пестрая монилия из золота, серебра и самоцветов; окружают ли шею и голову украшения, полные искусства; чеканная ли уздечка, яркий ли эфиппий, вызолоченная ли подпруга, — но, удалив все эти украшения, рассматриваем его самого: как он сложен, какого нрава, чтобы на вид был он статен, в беге неутомим, в пути вынослив, то есть главное, так ли он сложен, что
морда точеная, брюхо поджарое, тело худое, мышцы играют на сильной груди…потом — есть ли «хребет двойной на спине»: ведь хочу ездить не только быстро, но и приятно. Рассматривая человека, также не чужое оценивай, но в глубь самого человека проницай, наблюдай его, как моего Сократа, бедным. Я называю чужим то, что родили родители и дала щедрая судьба. Ничего из этого я не примешиваю к похвалам Сократу: ни знатность, ни происхождение, ни длинное родословие, ни завидное богатство. Все это, говорю я, чужое. <…> Протаонию слава, который был таков, что внук его не стыдился. Можешь все чужое перечислить подобным образом: «знатен» — восхваляешь родителей, «богат» — не доверяю удаче. <Не> зачту я и это: «здоров» — болезнь обессилит, «стремителен» — старость остановит; «красив» — подожди немного, и не будет. А если: «обучен благородным искусствам, в совершенстве образован и, насколько человеку возможно, мудр и постиг благо». Наконец, похвалил самого человека! — ибо это не то, что оставил в наследство отец, что на год определило голосование, в чем властен случай, что умирает с телом, что меняется с возрастом. Все это имел мой Сократ и поэтому презирал другие богатства. Почему же ты не посвятишь себя мудрости, не устремишься наконец к ней, чтобы не слушать, как хвалят в тебе чужое, но чтобы тот, кто тебя захочет славить, восхвалял бы тебя так, как восхвалял Улисса Актий в начале своей трагедии «Филоктет»:
славный, отечеством рожденный малым, чье имя известно, знаменит мощный дух, ахейского флота правитель, дарданских народов суровый мститель, сын Лаэрта.Отца упоминает самым последним!.. Все хвалы, которые ты слышал, принадлежат этому мужу: ничего отсюда не может потребовать себе ни Лаэрт, ни Антиклея, ни Аркисий, все эти хвалы, как видишь, есть собственное владение самого Улисса. Разве иному тебя учит Гомер на примере того же Улисса, когда изображает постоянной его спутницей Мудрость, которую он, по обыкновению поэтов, называет Минервой? С этой спутницей он все ужасное преодолел, все опасное поборол. С ее помощью он, вступив в пещеру Киклопа, вышел; увидев быков Солнца, воздержался; сойдя в царство мертвых, поднялся. Та же Мудрость была его спутницей, и он проплыл мимо Скиллы, но не был похищен; был рядом с Харибдой, но не был схвачен; испил чашу Кирки, но не изменился; сошел к Лотофагам, но у них не остался; слышал Сирен, но к ним не сошел.