Методом исключения
Шрифт:
— Не помню.
— Но вы помните, как ударили Прохоренко ножом в область шеи?
— Помню, но очень смутно. Как во сне.
— Значит, отчетливо не помните?
— Нет.
— Почему же тогда вы берете на себя всю вину? Может, вы не наносили Прохоренко вообще никаких ударов ножом?
— А кто же тогда?.. — спросил Эдик, вопросительно-выжидательно глядя на следователя.
— Вот я и собираюсь это выяснить: кто? — сказал Орехов и добавил: — С вашей помощью.
Эдик усмехнулся:
— Плохой я вам помощник, если ничего не могу вспомнить!
— Как
— Вряд ли, — упрямо отмахнулся Эдик.
— А вы не настраивайте себя на такой лад! — Владислав бросил на него сердитый взгляд. Знаете, память такая штука: сегодня пусто, а завтра что-то вдруг мелькнет, засветится. И тут главное успеть ухватить это «что-то» за хвостик, не дать снова ему спрятаться в темный уголок.
— Попробовать, конечно, можно, — опять скептически усмехнулся Эдик. — У меня в голове много чего мелькает, особенно по ночам. И вы весь этот бред будете записывать?
— Там видно будет, — сказал Орехов. — Что-то запишу, а что-то, может, и так послушаю.
— Попробовать можно, — уже без усмешки повторил Эдик. — Только зачем это вам?
И тут Орехов неожиданно повернул разговор совсем на другое:
— У вас были женщины?
В глазах Эдика сверкнули недобрые огоньки. Он мгновенно ощетинился и ушел в себя.
— Вам и это надо знать? — обреченно спросил он.
— Хотелось бы, — кивнул Орехов.
После долгого томительного молчания Эдик признался:
— Ну была девушка…
— Была? А сейчас где она?
— Замужем.
— Давно?
— Лет десять.
«Десять лет, как начал выпивать» — припомнились Орехову слова матери Эдика.
— А с тех пор… других у вас не было?
— Другие меня не интересуют.
— Одна-единственная любовь? На всю жизнь?
— Считайте, что так. Но я не понимаю…
Приходилось вторгаться в святая святых человеческой души. Туда, куда не имеют доступа даже родные. Кто дал ему, следователю, такое право? И тем не менее… Тем не менее надо продолжать…
— Эта женщина знает, что вы ее любите?
— Это неважно, — Эдик по-прежнему смотрел в сторону.
— Встречаетесь? Ну случайно, на улице?
— Иногда.
— Разговариваете?
— Так…
— У нее дети?
— Двое.
— С мужем хорошо живут?
— Кто теперь хорошо живет…
— Где она работает?
— В школе.
— А муж?
— На заводе у нас работал. Вроде как под увольнение попал. Недавно видел у пивного ларька, — губы Эдика скривились в усмешке. — Все ясно?
Владислав понимающе кивнул и выдержал небольшую паузу.
— А что у Прохоренко случилось? — спросил он чуть погодя. — Почему жена его домой не пустила?
Эдик бросил на следователя быстрый диковатый взгляд. Владислав заметил, как у него сжались кулаки. Но тут же, словно опомнившись, Эдик снова отвернул лицо в сторону и безвольно свесил руки.
— Чего теперь… Все уж…
— Он говорил о своих
Эдик нехотя кивнул:
— Из-за того и вышло у нас…
— Вы об этом ничего не сказали.
— Зачем? Какая теперь разница, из-за чего мы с ним схватились? Я, может, об этом жалею…
— В прежних своих показаниях вы назвали другую причину: Павел предложил купить еще спиртного, а вы отказались.
— Так и было, — не стал отрицать Эдик. — Но мы с ним еще до этого…
— Где именно?
Каждое слово из Эдика надо было вытягивать.
— На Серафимы Дерябиной. Когда вышли от моей сестры.
— И что же тогда произошло?
— Ну он стал ругать ее за то, что она выставила нас на улицу. А я сказал, что его жена не лучше… Что она, в общем, еще даже и похуже. Он ухватил меня за воротник, стал трясти. Ругался последними словами. Кто-то из жильцов через форточку закричал на нас и пригрозил милицию вызвать. А потом в парке, когда распили последнюю бутылку, Павел сказал, что ему еще надо. А я сказал, что поеду домой. Спать, мол, хочу. Ну и все…
— И из-за этого он полез в драку? — не поверил Орехов.
Эдик мотнул головой.
— Нет, не из-за этого. Не только из-за этого, — поправился он. — Сперва сказал: ты, мол, ничего не понимаешь, поэтому хочешь меня тут бросить. И вообще, начал разводить… Души, сказал, в тебе нет. И все такое. У меня, сказал, сердце сейчас, может, порвется от горя, а тебе на это наплевать. И расплакался. Ну и все… Тут я отключился. Не знаю, сколько времени прошло. Наверное, немного, потому что мы все еще с ним разговаривали. Я как из ямы какой вынырнул. А он в это время рассказывал, как изменял своей Аннушке с разными там… И все подробно. Одну даже домой приводил, когда жена была на работе. Я ему сказал: «Ну хватит, заткнись!» А он опять: ничего, мол, ты не способен понять. Потому что, говорит, ты толстокожий, и кровь у тебя холодная, как у змеи. И опять в слезы. Шапку в снег швырнул и с руганью топтать ее стал. «Убить, — сказал, — меня мало. Гад я ползучий!» Это он про себя. Я ему говорю: «Ну хватит, пошли домой!» А он мне: «У меня нет дома!» И все повторял и повторял, что его убить мало. И что Аннушка его не женщина, а святая великомученица. Ну и все… Меня тут зло взяло. Я ему сказал: «Вот ведь ножик, возьми да убей себя, чем говорить!» А когда он увидел, что я ножик-то раскрыл, то прямо по-звериному зарычал. И кинулся на меня…
— Вот вы и вспомнили, как у вас в руке нож оказался, и когда вы его раскрыли! — подытожил Орехов с чувством облегчения.
— Так оно, видно, и было, — согласился Эдик.
Орехов зачитал ему выдержки из показаний его зятя, где приводятся его, Эдика, бессвязные слова о «людях-зверях», которые будто бы напали в ту ночь на них с Павлом.
Эдик внимательно выслушал все, посидел в задумчивой позе, облокотившись о колено и подперев ладонью подбородок. Затем решительно выпрямился.
— Не помню, что я тогда говорил Сереге! Был какой-то разговор, но помню только его заспанное и недовольное лицо…