Метро: Башня. Метро. Эпидемия. Трилогия
Шрифт:
— Нет. Валера, надо ждать здесь… — Она собиралась привести какие-нибудь веские аргументы, но не успела.
Раздался оглушительный треск, даже и не треск, а… Этому звуку она не подобрала бы названия, поскольку никогда раньше не слышала ничего подобного. Ей показалось, что дом сейчас провалится сквозь землю, и, раньше, чем она успела сообразить, что делает, Марина стиснула сына в объятиях и прижалась с ним к входной двери.
На этот раз он не сопротивлялся, напуганный не меньше ее, но старавшийся не подавать виду… Грохот нарастал, и в этом адском шуме тонули
А в следующее мгновение Марине показалось (но тогда уж и все остальное тоже показалось или привиделось… ), что зеркало на стене напротив входной двери накренилось. Теперь оно висело неровно, и это могло означать только одно… Что и Башня тоже…
Через дверной проем, ведущий в комнату, Марина увидела, как большой телевизор, стоявший на тумбе (специально на колесиках, чтобы ее можно было передвигать как угодно), исчезает из поля зрения. Словно какой-то невидимый шутник привязал тумбу веревочкой и, забавляясь, тянет на себя.
Это было настолько неожиданным и невозможным, что захотелось закрыть глаза, чтобы не видеть ничего больше, но она лишь еще сильнее прижала голову сына к груди.
Гул, треск и грохот сливались в одну кошмарную какофонию; этот шум был настолько сильным, что сотрясал ее тело, хотя она и так дрожала.
К страху примешивалось отчаяние, и это было хуже всего. Она ждала, что будет дальше, она думала, что шум усилится, и тогда трещина в стене разойдется, как жадная пасть, и из нее брызнут огромные бетонные осколки… «Хотя этого не может быть», — подсказывала ей прежняя, рациональная часть сознания, но глаза и все прочие органы чувств говорили ей другое: «Может. Ведь это происходит».
Марина лихорадочно оглядывалась по сторонам, пытаясь сообразить, куда надо бежать, чтобы укрыться от надвигающейся опасности.
В дверном проеме показался шкаф. Раньше она не могла его видеть, потому что шкаф стоял, как ему и положено, у стены, а теперь он выкатился на середину комнаты и занимал то место, где прежде был телевизор.
Марина почувствовала, как холодеет и в буквальном смысле цепенеет. Руки и ноги отказывались повиноваться; она закусила губу, чтобы сдержать подступившие рыдания… «Не самый-то подходящий момент, правда?»
Не самый. Просто ей было очень страшно, и Марина с нетерпением ожидала, когда все это (чему она не могла подобрать даже названия) закончится.
Наверное, те же самые чувства испытывают пассажиры в падающем авиалайнере. Входит бледная стюардесса, поправляет прическу и говорит: «Наш полет проходит… Теперь уже можно сказать — проходил — на высоте одиннадцать тысяч метров над уровнем моря. Вы больше не слышите шума двигателей — это дурной знак. Мы падаем, но не спешите паниковать! Ведь мы будем падать целых две минуты, а если повезет, то чуть больше. Кто-нибудь желает напитки?»
Марине казалось, что в такой момент никто не захочет напитков. И еще она думала, что торопила бы эти минуты изо всех сил.
Так и сейчас. Она с нетерпением ожидала развязки — какой угодно, лишь бы это поскорее закончилось.
Треск стал приглушеннее. Тише. Или это ей только кажется?
Она повернула голову направо. В прихожей стоял большой платяной шкаф с зеркальными створками, скользившими на роликах. Марина видела свое дрожащее отражение, и на мгновение ей показалось, что случилось самое худшее: потолок резко поднимается, а стена, напротив, плывет вниз, погребая под собой ее и сына. Но в следующий момент она сообразила, что падает не стена, а сама створка шкафа, отражая набегающий пол.
Марина схватила Валерика в охапку (потом ей это казалось почти неправдоподобным — ведь в сыне было тридцать шесть килограммов, а она схватила его, как скомканный носовой платок) и ринулась вперед по коридору.
Звон разлетающегося зеркала — из того самого угла, где они были всего секунду назад. Марина застыла, боясь и повернуться, и сделать лишний шаг: кто знает, какие еще из взбесившихся вещей готовились прыгнуть из засады? Она прижала губы к прохладному, покрытому испариной лбу сына и долго их не отрывала.
— Все-все-все… — бормотала она, лишь бы что-нибудь говорить. Лишь бы как-нибудь успокоить его и себя. — Все-все-все…
Валерик осторожно — не демонстративно, как он это делал всегда, поскольку считал подобные нежности недопустимыми для двенадцатилетнего (взрослого) мужчины — освободился из объятий матери, но Марина продолжала держать его за руку.
— Мам, что это? — серьезно спросил он, но Марина лишь пожала плечами в ответ.
Она молчала, потому, что не знала, что ответить, и потому, что сомневалась, можно ли об этом говорить уже в прошедшем времени. Потому что, если это вдруг началось… она бы не поставила и пятидесяти копеек на то, что это больше не повторится.
— Я не знаю… Ты только не волнуйся. Нас обязательно спасут. Все будет хорошо, вот увидишь. Обязательно.
— Да я не очень-то и волнуюсь, — дрожащим голосом произнес сын.
Она знала, что он не мог сказать ничего другого. Пусть и дрожащим от страха голосом, но только эти слова. «Порода!» — с гордостью подумала она. Но к этой гордости примешивалась легкая порция досады, поскольку невольное воспоминание о муже возникло в самый неподходящий момент.
— Все хорошо. Скоро за нами придут и откроют двери… — Она встала рядом с Валериком.
И звук, который она услышала… Который они оба услышали… Легкий щелчок замка, освобождающего запертые двери. Это было слишком хорошо, чтобы походить на правду. Все так же, не выпуская руку сына из своей, она шагнула по хрустящим зеркальным осколкам — «плохая примета, это не к добру. Но, похоже, следствие несколько опередило причину… » — и подошла к двери.
Все еще не веря в реальность этого звука ( «наверное, мне просто показалось»), Марина взялась за ручку, и дверь легко подалась.
«Я все-таки сейчас расплачусь», — как-то отстраненно, будто размышляла о ком-то другом, подумала она и всхлипнула. Дверь открылась еще шире.